Как-то давно уж стал замечать, что душе моей совершенно противопоказано состояние озлобления… Возбужденная кем-то злость тут же в физическую боль переходит… И душа ищет выхода из нее, малодушно прощая недругам их злонамерения…
В пылу обиды еще казнишь себя за неспособность ответить тем же. На злое — злым. А поостыв, вдруг прозреваешь, что душа-то мудрее оказалась: слабость-уступчивость ее на поверку силой оборачивается.
И самые верные тому свидетели — бывшие недруги мои…
Рука тянется срывать… Зачем? Не лучше ли глазам довериться: смотреть, убедить себя в непосягаемости, грустить о несорванном, мечтать. Душой стремиться!
А нередко руки опережают движение души. Забегают вперед… Грубят… Берут все, что могут.
А душе там уже и делать нечего — на развалинах недостроенных чувств… на разгаданных тайнах…
О чем же мечтать?!
Но человек строит на развалинах новый замок..
Давно не виделись, столкнулись случайно на перекрестке. Радостью вспыхнул взгляд, и рука друга всплеснулась в приветствии. Но в следующий миг все угасло, и друг отвернулся — с усилием, нехотя, словно стыдясь своей забывчивости…
Расстались мы с ним когда-то с обидой… Должно быть, она у него больней, коль первый вспомнил и отвернулся даже…
Но нет, остановился… Потоптался на месте, обождал, когда подойду, и заглянул в глаза виновато: «Извини, тороплюсь…»
Вижу, что поторопился, и потому с особым чувством жму протянутую руку, — светло душе в минуты примирения…
Чтобы отвлечь от себя ос, залетающих в комнату, устроил на подоконнике кормушку — блюдце с вареньем.
Подлетела одна, другая, третья…
Притихли, упиваются сладостью. На фоне высвеченного солнцем клубничного варенья, изящно выточенные, смотрятся они янтарно. Только у меня при виде черно-желтой полосатости осы всегда почему-то возникает ощущение хищника. Но не тигровая шкура по похожести, а что-то близкое к оскалу акульей пасти… Должно быть, какое-то забытое впечатление детства отозвалось… Акула, конечно, с картинки, а уж ос в былое время мы, помню, все прибить старались. По неосознанной жестокости: на всякий случай — чтоб не ужалила!..
Теперь вот моя взрослость замаливает неразумные грехи детства… Даже на душе как-то блаженно стало. Словно и впрямь поверила она, что авось зачтется эта кормежка живых тварей…
Только взрослость порой не менее слепа в своих порывах.
Не прошло десяти минут, как на блюдце завязалась потасовка. Вроде и места и варенья всем хватало, а нет же, наскакивают друг на дружку, клубятся, сцепившись, скатываются с блюдца на подоконник и пропадают вовсе за окном… Поставил второе блюдце. Да куда там — пуще прежнего завозились на расширенном поле брани. Точно выпивохи, перебравшие вольного хмеля: где пили, там друг дружку и тузили…
Продрог в саду на утренней свежи. Поймал у ног мурлыкающий серый комочек и пустил его к себе за пазуху. Котенок долго возился там, урлыча, и запускал когти в ткань рубахи, устраиваясь поудобнее. Потом затих. И заструилась в меня ручьистая теплота, смывая мурашки «гусиной кожи»…
Живая, доверчивая грелка… И эта доверчивость существа душу согревает, напрочь отделяя уединение от одиночества.
На практике, в Целине — есть такой райцентр на Северном Кавказе, — мы мерили свои первые агроверсты. В распутицу месили сапогами цепкие черноземы и, как моряки, после долгих походов вставшие наконец на твердую почву, радовались стометровке асфальта, лежавшей посреди поселка.
Вольными дождливыми вечерами мы с другом любили бродить взад-вперед по этому «клочку цивилизации» и вести свои бесконечные диалоги обо всем на свете.
Много дождей пролилось с тех пор. Разрослась до огромных размеров и стометровка асфальта. Только теперь не радует она своей твердостью. Напротив, ноги тоскуют по полевой тропе. И каждое утро, когда случается идти через парк, они сами сворачивают с тротуара на земляную тропку и с особой легкостью проходят ее сто метров…
Одна кошка — в кухне. Через проем в стене видно, как она вольно расхаживает вокруг плиты и доверительно трется о ноги поваров; хвост — антенна живая, так и вещает о полном довольстве и благополучии.
Другая — той же масти и того же роста-возраста, — воровато поджав хвост, шныряет по столовой, норовя прошмыгнуть кухню, откуда и звук и запах доносят неопровержимое — жарится мясо. Но кошку не пускают на кухню. Парень, работник столовой, объяснил все короткой фразой: