Повесть написана с большой степенью, я бы сказал, сопереживаемости, страстной сопричастности и той щедростью красок, которая порой граничит с молодой расточительностью. Но ведь это же хорошо! Это происходит от даровитости пера. Лучше смолоду ничего не утаить, не запрятать про запас, все выложить сполна, подчистую, нежели ремесленнически что-то придержать, так сказать, от кафтана сэкономить еще и на шапку. В щедрости ведь и состоит обаяние молодого дарования, к которому разумная экономность (но не бережливость!) средств непременно придет со временем. Зато повесть не оставляет читателя равнодушным.
…Сеял человек хлеб, ронял зерна в землю… Теперь он же роняет заветные слова в человеческие души. Что важнее? Материальное или духовное? Агроном или поэт? Что теряем и что приобретаем от такой метаморфозы?
Думается, что, при всей насущности хлеба, высокое слово поэта земли и о земле, о человеке, попирающем и возделывающем ее, — в данном случае важнее. Очень, очень важно и нужно нам умное слово о поведении человека на земле. Ибо сказано: не хлебом единым… И от себя добавим: но и поведением своим жив или заживо мертв человек.
Да и теряем ли мы что-либо? Ведь земледелец, ставший поэтом, — не потеря, не измена одному делу ради другого. Это — продолжение дела, питаемого одними и теми же родниками, дела, в котором знание насущного и материального, преобразованное взволнованным и любящим сердцем, так прекрасно воплощается в духовные всходы!
Право, у меня от этой книги на душе большой, радостный праздник.
Евгений НОСОВ,
лауреат Государственной премии РСФСР имени А. М. Горького
г. Курск
16.02.84
г. Курск
МИНИАТЮРЫ
Солнце — пожалуй, единственное и бесспорное, что достойно всеобщего поклонения.
И через сто, и через тысячу лет, когда человечество, словно фонарями, обвешает планету летучими светилами, даже самые мудрейшие будут с обнаженной головой встречать по утрам восход Солнца и провожать его…
Оно всегда выше нас — главный творящий родитель планеты.
Только дважды Солнце становится вровень, лицом к лицу с человеком.
На восходе — потому что прощает молодости дерзость ее и, обласкав добродушной улыбкой, приглашает тянуться за собой…
На закате — потому что прощается с человеком, отвешивая ему благодарный поклон.
Гордо встретить Солнце и достойно проститься с ним — не в этом ли великая мудрость жизни…
Ливень-однотучник набежал внезапно, прямо по солнцу, отшумел крупной, веселой осыпью и пропал вдруг, умолкнув на полуслове. Он был так краток, что даже не одолел запаха мокрой пыли, не остудил тротуаров, не напоил досыта траву… Но как много успел: разрисовал асфальт, разбудил от знойной дремы тополя, послюденил березовую листву, обозначил клумбы и газоны…
Манит взгляд причудливая мозаика асфальта, по-весеннему благоухают тополя, рассыпает по ветру искристые блики березовая прядь. И зрелые травы сеном дохнули.
Не узнать день!
Так, бывает, и человек, — одарит короткой встречей, разбудит дремавшие силы и чувства своим откровением — и уйдет, не подозревая, что озарил.
Майское утро распахнулось синевой небесной. Солнечно. Тепло. Тихо. По проулку Хуторскому, доживающему свой век посреди городского многоэтажья, девчонка на прабабушкином, должно быть, коромысле несет воду в синих пластмассовых ведрах. Солнце легко пронизывает их своим вольным светом, отчего вода кажется голубой…
Заглядываю девчонке в лицо и приветствую вопросом:
— И откуда это такая вода голубая?
Девчонка, невольно оглянувшись на одно из ведер, откликнулась в тон мне:
— От самого синего моря… — И улыбнулась.
Конец мая. Таруса. Ока.
Обложное небо с рассветом озарилось незримым солнцем.
Впечатление такое, будто слышишь голос певца за сценой — высокий, раздольный, торжествующий. Он растекается над миром, изгоняя остатки тьмы.
Вот и лес высветлили молочным разливом туманы. От тяжелой росы посинели прибрежные луга. И казалось, что это степной хан — ковыль — совершил сюда ночью дерзкий набег.
Из-за поворота, крутой дугой огибая бакен, вышел белый теплоход. Завидев дома с дымящими трубами, сам беструбный и бездымный, отсалютовал низким, протяжным гудком, признавая в них своих предков, стоящих на вечном якоре. И дребезжащий звук его прошелся над водой с легким ветерком, посеребрил ее мелкой рябью, точно драгоценный ковер постелил.