Когда в больницу приходила мама Галя, Сережка, встретив ее, непременно обегал палаты, оделяя всех своей радостью: «Моя мама пришла! Моя мама пришла!» А мама Галя, смущенная, выкладывала на стол гостинцы и протяжным ласковым взглядом следила, как Сережка суматошно подхватывал их и вновь мчался в палаты, извещая — мама принесла! Потом она ловила его голову в ладони и порывисто прижимала ее к себе. И в этом жесте прорывались любовь и жалость… Должно быть, в ней все еще бился тревогой вопрос: не таится ли в Сережке страшная беда его кровной матери?
А Сережка затихал на ее коленях и, слушая сказку, которую читала ему из книжки мама Галя, призывно заглядывал в глаза всем проходящим мимо, как бы приглашая радоваться вместе с ним…
В минуту их расставания от громких слез Сережку спасали всем миром. Убедительней всего действовала на него логика фразы: «Мама ушла, чтобы завтра снова прийти». Он почти сразу успокаивался, и омытые короткими слезами глаза уже синели новой радостью.
Как-то воскресным утром, когда весь болящий народ волен от врачебных обходов и осмотров, сидели мы с ним за столом самой светлой палаты-веранды. Сквозь причудливые заросли морозных узоров на стеклах, ярясь, вливалось в палату освобожденное от долгих туманов и пасмурей солнце. Было тепло и благостно. Даже боли, казалось, отступили до понедельника. Каждый был занят своим делом. Я читал желанную книгу, а Сережка, выпросив у меня карандаш и бумагу и заявив при этом; «Буду рисуть» — рисовать, значит, пыхтел над листком, выводя непослушной еще ручонкой всякие ни на что не похожие загогулины. Вскоре, разочаровавшись в своих попытках, он начал просить меня нарисовать самолет. Книга не отпускала, и я отмахнулся: мол, сам рисуй. Но Сережка канючил свое и уже начал подхныкивать в обиде, готовый пустить слезу. Книгу пришлось отложить. Самолет рисовать я не стал, зная наперед бесконечные Сережкины «еще-еще», пока на бумаге оставался хоть малый просвет… Никакие доводы, даже самый, казалось, очевидный, что самолеты не смогут «летать» в такой тесноте и «столкнутся», на Сережку в этом случае не действовали. Его увлекал сам процесс их рождения. Он завороженно следил за рисующим карандашом, а когда дело было сделано — терял интерес к рисунку и требовал — еще! Выход был один — учить его нехитрому волшебству карандаша.
Что может быть проще и понятней солнышка всеясного? Редкий ребячий рисунок — даже «про войну», даже о космосе — обходится без разноцветного лучистого кругляшка, приподнятого над всем сущим… Его-то и начали осваивать мы с Сережкой. Сначала сводили «концы с концами». Не сразу, но получилась, наконец, сносная окружина. Оставалось достроить лучи, чтобы она глянула солнцем. И я стал объяснять малышу, для чего они нужны, эти расходящиеся линии-штрихи:
— Посмотри, вон какое солнце теплое да веселое…
Сережка оглянулся на ослепительное сияние окна, сощурился, заулыбался и вдруг выдохнул:
— Как Мама…
Потом он сам долго сопел над листком бумаги и нарисовал большое-большое солнце с глазами и улыбающимся ртом…
КУЗНЕЧИКИ
Кузнечики. Кто из нас не гонялся за этими прыткими стрекунами на перегретой солнцем лужайке… В нашем детстве еще не было песенки о кузнечике, который «пиликает на скрипке», но именно как он это делает, пожалуй, и хотелось выяснить каждому из нас в свое время.
Вот и сын-дошкольник навострил ухо, даже ладошку рупором приставил, слушает песню невидимого кузнечика и по ней выходит на него взглядом, а потом и ручонками тянется… Но не тут-то было — оборвав песню на полуслове, кузнечик сначала таится, а затем выстреливает в сторону из-под неловких рук ловца, заражая его охотой…
Устав от тщетных попыток, сын, отряхивая с ладошек налипшие крошки земли, философски заключает:
— Кузнечиков ловить нельзя… Они пользу приносят…
Но охотничий пыл-жар не прошел, и вскоре он просит меня поймать кузнечика: «Я его только посмотрю и выпущу».
Поймал одного. Сын зажал его в кулаке и потребовал спичечный коробок. Поместив в него маленького скакуна, заикается о втором, «чтоб этому скучно не было»… Исполняю и это желание. Глаза у маленького охотника разгораются, и он уже без всяких мотивировок требует «еще»…
— Что же ты, — говорю, — обещал отпустить, а сам коробок набиваешь…
— Но их же много…
— Так ведь они пользу приносят, сам говорил.
Помолчал, посопел, что-то соображая, а потом ответил, глядя в сторону:
— Они плохую пользу приносят… — И добавил, сам себя убеждая: — Это пчелы хорошую пользу приносят, а кузнечики плохую.