Знойным днем присел передохнуть в лесу под дубок. Зажмурился, утопая в теплынь-тишине, и, видать, вздремнул, потому что вдруг ясно услышал ровный шум моросящего дождя.
Как это я не заметил его приближения?
Открыл глаза — обман: дождем и не пахнет. Прислушался — дождь идет. И голос его рождается не над головой, в густых кронах деревьев, а где-то на земле. Присмотрелся и нашел разгадку. Оказывается, сижу я на самой обочине муравьиной магистрали. Это они накрапывают своими шажками по пересохшей дубовой листве.
Идет сухой дождь.
На летней рассветной зорьке Тускарь курится легким туманцем. Па́рит. Течение почти озерное — сразу и не заметишь, куда плывет эта покойная гладь. Разве что глаз рыболова, нацеленный на поплавок, не сомневается в том. Да и то, если он не таков, как мой сосед-мальчишка. То и дело перезакидывает удочку. Дергает ее, сполошась от первой поклевки. Чаще впустую. Но случается и серебристый трепет на конце лески. Чуть больше поплавка, но все ж удача.
Смотрю на него и себя, рыболова без удочки, вижу со стороны. Мысли мои сейчас тоже невелики по размерам, но так же светлы и трепетны, как эти ставшие на грани жизни и смерти мальки. Многим из них не суждено подрасти. Кончатся в хрусте кошачьих зубов иль засохнут в записной книжке, блеснув мгновеньем-трепетом…
Но кое-кому повезет…
Вон самый бойкий — сорвался с крючка и плюхнулся обратно в реку, отмеченный мудростью жизни… Не попадайся больше, дружище, расти! Чтобы вольно играть в своей стихии на зависть нам — рыбакам…
А парнишка-то не прост: не только мальков коту ловит, но и на большее замахивается — живца на другой удочке держит, до щуки-окуня дотянуться норовит…
Срывал с городской березы созревшие сережки, разминал их и пускал по ветру. Маленькие крылатки семян планировали распахнутыми голубками, и каждый нес к земле свою единственную точку жизни. Далеко не каждому, скорее — никому из них на этом асфальтовом пологе не прорасти в «запятую жизни»; и все они, начав с точки, ею и окончат свое бытие…
Какая печаль, какая бессмыслица!
Но случилось одному из миллионов однажды зацепиться в кирпичной расщелине какой-либо заматерелой стены и вспыхнуть недолговечным зеленым костерком на удивление и бодрость людям: вот она — сила жизни!
И сразу же великим смыслом наполняются героические усилия природы.
Акация, южная гостья наших краев, по осени почти никогда не успевает сменить свой наряд и в октябре стоит так же зелена и густолиста, пока однажды ночью не оберет ее всю до ниточки колючий заморозок. Дохнет он разбойно — и дрожью осыплется ее нежелтеющий наряд, и зарябит стылая земля прощальным взглядом лета…
А весной, когда все живое вокруг уже зеленеет и цветет, акация еще долго стоит безжизненная, ершась недоверчиво своими колючками даже на щедрую теплынь солнца.
Так душа человеческая после разбойного с ней обхождения не сразу отзывается на доброту…
Село Кожля залегло в раздолье и осенними утрами порой исчезает бесследно в молочно-белом паводке тумана. И в этот рассветный час на косогоре — как над вечным покоем. Впечатление первозданного лика земли: парующий океан омывает темные глыбы скал — тополевые и ракитные кроны.
Черное и белое.
Безмолвие и бесцветие.
И прежде чем солнце начнет всплывать за пеленой горизонта, туман прошивают живые голоса.
Вначале всколыхнут тишину протяжные петушиные пропевы, откликнутся редким посвистом или сонным «кра-а-а» и вольные птицы, поднимется из самых глубин призывный коровий мык, тревожно всплеснет скрип гусиный, жалостью пронижет воздух овечье блеянье…
И душа, настороженная ознобьем безмолвия, с радостью отзывается на всякий новый голос и воспринимает его столь обостренно, что, кажется, не только слышишь, но… и видишь звук. Вернее, след его на этом огромном пологе тумана. Каждый голос вызывает ощущение определенного цвета, словно тонкие окрашенные нити сквозь туманное основье ковра продеваются.
Но вот чужеродно зазудела грузовая машина — и на легких узорах, сотканных из живых голосов, будто пятна маслянистые проступили…
С восходом солнце взъерошило, а затем и распустило кружева тумана и вернуло из небытия село и всю округу, посрамив воображение гармонией звука и цвета неяркой родной природы.
И душе стало покойно и вновь тревожно…
Лист за листом, как слово за словом, роняет клен в исповедальном разговоре, все больше открываясь.