Даже с высоты прожитых лет Полина вряд ли могла восстановить дословно хотя бы один шепот Сани. Она признавала желанную и безраздельную их власть над собой, но никогда не задавалась целью, да и не могла запомнить хотя бы приблизительно то, о чем он говорил в такие минуты. Как и он сам наверняка не задумывался над тем. Слова выдыхались, как в хмелю, как в бреду, почти неосознанно и бесконтрольно, но столь же естественно, как само дыхание. Столь же реально, как обнимающие руки, ласкающая кожа, щекочущие волосы… то шепчущие, то целующие губы… И если то была песня, которую пела в нем сама природа, то припев пел он сам… «Полюшка-зорюшка… Полюшка-любушка… Полюшка-травушка…» — шептал он исступленно в ту первую лунную ночь. И шепот этот обволакивал ее обессиливающей истомой, опрокидывал. И сама она теряла границы, растекалась, мешаясь с травами, как лунный свет мешался со спелой рожью, звездами, стекал с его лица, склоненного над ней низко-низко, с неразличимыми уже чертами. Но знала она и верила, что это то единственное, суженное ей судьбой, иначе бы не было так пронзительно хорошо, так доверчиво покойно. Отступили, отлетели прочь все недавние страхи, испуга, сомнения… И она, бездонно счастливая, прикрыла глаза, внимая лишь голосу, который говорил яснее, понятнее слов, и прежде всего о том, что она, Полина, краше всего прекрасного на свете, желаннее всего желанного. И она могла бы сказать то же самое в ответ этому голосу, этим рукам, одолевшим робость и неловкость свою. Но так и не успела вставить ни звука, чтобы не перебить, не отпугнуть, даже когда стон-крик рвался из нее… Смолчала, как в землю упрятала… Состояние было такое, что прикажи ей кто в ту минуту «умри», — не раздумывая, исполнила бы повеление это с восторгом и облегчением.
Только не думалось ей о смерти. Это жизнь билась в ней, необузданно торжествуя, возводила ее к новому, неведомому кругу.
А когда шепот стих, отошел, говорить она уже не могла… Лишь слушала протяжную тишину и с изумлением отмечала, как тело ее постепенно возвращается в свои границы, отделяясь от земли и трав, легкой болью в затылке и онемелым ноем спины. Глаза открыла. Черные, словно обугленные, колосья ржи, низко склонившиеся над ней, мерно покачивались на фоне луны, отчего виделось Полине, будто луна кивает ей согласно, ободряюще.
Рядом неровно и притаенно дышал Саня. «Мой Саня», — неотделимо подумала о нем, и душа нежностью зашлась, не подпуская к себе ни стыда, ни смущения даже. Но первой подавать голос Полина не отважилась. И Саня, как бы подслушав мысли ее, привстал и посмотрел на нее как-то отстраненно, точно не верил во все происшедшее. Лицо его не взошло над ней, как минуты назад, а просто появилось. И с него уже не стекал лунный свет, оно было просто бледным, растерянным, виноватым.
— Ты теперь моя, Полюшка, моя… — скорее спросил, нежели утвердил Саня, робко трогая ее за плечо, словно и не было его безраздельной власти.
Полина вскинулась. «Твоя, Санюшка, твоя», — растроганно прошептала, прижав голову к его груди. Долго сидели они, прислонившись друг к другу, как два снопа полноколосных на подоспевшем к жатве поле.
Провожал Саня ее домой с первой зорькой. Шли, взявшись за руки, огородами, молчали, и только прощаясь, Саня повторил те же слова: «Ты моя теперь, Полюшка…» В нем уже не было той лунной растерянности, но сказанное вновь прозвучало полувопросом.
— Никак, зоревала нынче, девка? — настороженно окликнула ее мать, уже хлопотавшая возле плиты. — Уж не Ванька ли до тебя добрался?
— Не Ванька, мама, не Ванька, — ответила Полина спокойно и сама подивилась тому спокойствию.
— Ну и то хорошо, — сразу успокоилась и мать.
На том разговор и окончился, хотя Полина-то как раз была готова броситься к матери в объятья и выговорить все, чем была переполнена. Но удержалась. Хотелось побыть еще наедине со своею невероятной тайной, и она спряталась с головой под одеялом. И как бы догнала ночь свою летучую, мысленно перенеслась в поле. И только сейчас с легким ужасом подумала о том, что была с Саней в лягушачьем царстве и ни разу не вспомнила о своем когдатошнем испуге. Знать, и вправду была по ту сторону всех страхов и сомнений… И она счастливо рассмеялась, всем существом чуя, как догнал ее Санин шепот, и она вновь ощутила то необычное состояние, когда тело теряет свои границы и плывет полусном-полушепотом…