С Леной все по-другому было. И радовался безмерно, и пугался радости своей. И когда собирался к ней последний раз, и когда ехал, не известив телеграммой, и особенно когда поздним вечером к дому подходил. Ввалился с чемоданом, в снегу весь, а она как вскрикнет: «Сережка!» На шее повисла, смеется и плачет, целует, тормошит. И все сомнения мои, мол, ждет — не ждет, сразу как ветром сдуло. Да-а… Какой это вечер был… И сравнить не с чем. «Все, наскитался, — говорит Лена, — больше я тебя никуда не отпущу…» А я слушаю и соглашаюсь со всем. Хорошо мне. Даже боязно стало, что так хорошо. Утром проснулся в испуге: неужто все это сон? Тревожно-тревожно стало. Лежу — глаза боюсь открыть. Вдруг слышу — легкие ее шаги. Приближаются. Сердце заухало. Приоткрыл чуть глаза и увидел ее сквозь ресницы. Идет ко мне в ромашковом халатике по солнечной дорожке и улыбается всем лицом — догадалась, что не сплю… Остановилась в двух шагах, а ромашки на груди словно живые под ветром-солнцем покачиваются… И утро с вечером соединилось…
Прохоров умолк и долго смотрел на огонь прищуренным взглядом, словно заглядывал в то далекое утро, и заросшее лицо его светлело не только от костра… Сереге даже показалось, что он улыбается…
— Да-а, ромашки, — вздохнул наконец Прохоров в раздумчивости и, отрешаясь от прошлого, потянулся ложкой к котелку, в котором бойко клокотало концентратное варево, дразня сытным гороховым духом. Прохоров помешал в котелке ложкой, зачерпнул похлебки, поднес ложку к губам и, не вздувая щек и не округляя губ, подул из щели рта. Гороховый дух усилился. И Серега поймал себя на том, что пристально следит за каждым движением Степаныча, и, когда тот схлебнул с ложки, пожевал, причмокивая, Серега невольно сглотнул слюну. Степаныч, видно заметив его нетерпение, улыбнулся одним прищуром глаз и кивнул головой: — Готово, пожалуй. Как выражаются артельщики, коль в котле наговорилось, то в брюхе бурчать не станет, — и потянулся уже за котелком. Утопив руку в рукаве куртки, чтоб не обжечься, Степаныч подхватил бурлящий котелок за дужку, снял его с шестины и поставил наземь. Утробно клокотнув последний раз, кулеш зашелся клубистым паром, и несколько мгновений лицо Степаныча мерцало в нем — то пропадало, расплываясь, то вновь высвечивалось костром. И снова Сереге виделась на его лице то улыбка, то суровая скованность скул, и он терялся в догадках, что творится сейчас на душе у Прохорова и как ему, Сереге, себя вести, каким словом помочь измаявшемуся думами человеку, но не находил в себе такого слова и молчал, не перебивая и не торопя вопросами. И Степаныч, которому требовалось выговориться, ценил это молчаливое участие. Но выплескивать наболевшее не спешил.
Добавив в котелок свиной тушенки, он стал размешивать кулеш, дохнувший сразу таким густым мясным ароматом, что Серега вновь почувствовал лютый прилив голода, словно и не брал еще ничего в рот.
Несколько минут молча насыщались кулешом, потом захлебывали чаем, который Степаныч, не скупясь на заварку, приготовил в тех же кружках. И в нарочитой неторопливости, с которой они это делали, стараясь не смотреть друг на друга, проглядывали сдерживаемое нетерпение одного — выговориться, другого — дослушать и то редкостное взаиморасположение, какое бывает у мужчин в минуты исповедальные…
Чтобы не порушить, не спугнуть эту святую минуту, не отвлечь на себя внимание Прохорова, Серега даже не стал больше хрустеть луковицей, так соблазнительно светлевшей сочными боками, и чай пил без остужающего прихлеба воздуха, обжигая губы, но не издавая звуков… И Прохорову не надо было вновь делать какие-либо вступления к своему рассказу.
— День был невоскресный, и Лена засобиралась на работу. Пойду, говорит, отпрошусь, и устроим мы пир горой. И чтоб ни единой души больше — только мы с тобой… Говорит, а сама в глаза заглядывает… То ли извиняется, то ли во мне сомнение какое высматривает… Не хотелось отпускать. Можно было, конечно, и по телефону на работу позвонить, что, мол, заболела или еще как… Да и правду сказать не грех — поняли бы… Но удерживать не стал. Раз она так решила, ей видней. Только через минуту пожалел, что не пошел ее проводить. Не сиделось в четырех стенах Почему-то казалось, что стоит выйти из дому — и сразу встречу ее… Но сразу не встретил. По городу побродил. Шампанского да коньяка взял, чтоб «огни Москвы» зажечь на нашем празднике, и возвращаюсь… Мне бы минутой раньше или позже вернуться, но куда там — в самый момент угодил… С полсотни шагов не дошел до ее дома, вижу, голубой «москвичонок» притормозил. Из него моя Лена выпорхнула, а следом, с места водителя, — щеголь, весь расфранченный, в пестрых одеждах. Обежал машину — и к Лене. Что-то говорит и за локоток ее придерживает… А она отстраняется, головой из стороны в сторону поводит, не соглашается с чем-то…