Последняя фраза, кажется, прояснила Сереге ситуацию: ему под видом непонимания и радушного гостеприимства хитромудро отказывали. Он с трудом оторвал взгляд от неподвижного глаза Харитона и уже без робости, внутренне рассердясь, не стал вдаваться в объяснения, а сухо перебил:
— Ехать надо сегодня, завтра будет поздно.
— Ах да, ах да — завтра двенадцатое. Вот незадача. Как же я запамятовал. Илья ж токо гремел. Нынче ж баня… Тогда конешно…
Харитон Семенович все больше утопал в каких-то бессвязных, непонятных фразах, и Серега снова перебил его:
— Может, подскажете, у кого мотор не захлебывается? — И с надеждой поглядел в глубь деревни.
— А и подскажу, конешно, подскажу, — еще больше оживился Харитон Семенович и тоже глянул вдоль улицы. — Мотор-то, знамо дело, у каждого есть, да вернее всего у Мити Богомаза будет. У того целых два: свой да казенный. Он к реке приставлен, воду зачем-тось меряет… Для науки, говорит… А что ее мерять — бежит себе и бежит. Да и то сказать, какое дело ему тут ишо найдешь. Охотник с него никакой, не то что отец, царствие ему небесное. Первый белкач был. Да в запрошлу зиму бог за одну ночь прибрал всех под корень. Угорели. Митя в городе промышлял. Приехал, а в избе пять гробов: дед с бабкой, мать с отцом и братец меньшой, Акимка. Схоронил возле дома да так с ними и остался. Должно, после того и… В общем, глянешь на избу, сам докумекаешь, что к чему…
Харитон Семенович вдруг смолк, посуровел лицом, задумался. Серега, пораженный известием, тоже молчал. Раздражение на хитрость Харитона прошло, зато свои сомнения вернулись: стоит ли еще страдальца Митю беспокоить? Но все же спросил:
— Как найти его?
— Митю-то? Да просто. Прямо езжай. От воды крайняя изба, ее ни с какой другой не спутаешь, — опять загадочно повторил он, не называя больше примет Митиного подворья. И, поколебавшись, словно что-то еще хотел сказать, вернул радиограмму.
Серега не стал больше ждать, что еще скажет Харитон Семенович, сел в «газик» и, громко рыкнув мотором, въехал в деревню. Последний раз мелькнула кивающая голова Харитона Семеновича, и с новой ярью выплеснулся вслед лай своры.
V
Минув несколько дворов, вольно стоявших по обе стороны то ли улицы, то ли широкой лесной просеки, машина вынесла Серегу на взгорок, и он невольно притормозил перед распахнувшимся простором, весь подавшись вперед.
Глаза, до ломоты уставшие все время видеть перед собой рыхлые, разорванные стены леса и низкий потолок неба, жадно потянулись взглядом за уходящей вдаль и пропадающей в первой сумеречной мгле тайгой. Она была темнее неба и единой тучей выкатывала, выплывала из-под его серой хмари, как огромный прошлогодний осиновый лист, делясь по центру черешковым прожильем реки. По ее извиву Серега скользнул взглядом к самому основанию взгорья, на котором располагалась деревня, и вздрогнул, ослепленный, зажмурился. Открыл глаза — видение продолжалось: слева внизу, куда сворачивала дорога, на полпути к реке, посреди хмари, сумрака, серости — исходило сиянием, горело красками, дышало светом уединенное подворье…
Такое действительно трудно с чем-либо спутать. Да и глазам своим не сразу поверишь. И, уже не отрывая взгляда от Митиного двора, Серега отпустил машину с тормозов, и она медленно, без помощи двигателя, а лишь под его тихое утробное урчание стала скатываться под уклон. По мере сближения охристое, солнечное свечение двора ярчало и распадалось на отдельные детали. Голубые окрайки крыш избы и сарая с огнистыми высветами и темными сгустками краски постепенно светлели, в них просачивались розовые закатные полосы, согревающие снизу вереницу облаков, у которых вдруг проступили вытянутые шеи и застывшие на взмахе крылья. Крыши жили памятью о солнечном небе… И все подворье источало неистовую солнечность — и забор-река, и поляны стен, и огромное кострище одного из строений, горючим шалашом охватившее ствол могучей темной ели…
Дорога шла наискось по склону, и дом как бы разворачивался перед взором Сереги, являя всего себя, поражая воображение…
Сейчас бы вместо урчанья мотора музыку — светлую, раздольную — голоса арф и скрипок… Душа Сереги напряглась в ожидании их и не утерпела — распахнулась, выдохнула, выплеснула ликование строками из детства:
И он повторил их несколько раз, как припев и как припляс, потому что руки его уже сами по себе отбивали по рулевому колесу в такт стихам и все тело отозвалось, ожило.