Серега, не привыкший к такому открытому излиянию чувств, лишь смущенно улыбался, глядя на них, не зная, как реагировать, что говорить. А из-за руки Мити, из-за кокона орущего Акимки счастливо и виновато смотрели на него большие глаза Любы, как бы извиняясь за всех сразу: и за Митину несдержанность, и за неурочную крикливость сына, и за себя, хозяйку, застигнутую врасплох.
Митя же, вобрав в свои широкие ладони кукольный сверток сына, приподнял его над головой, провозглашая:
— Шуми, шуми, Соснов бор!
То ли от измененного положения, то ли почувствовав мужские руки, Акимка разом захлопнул рот и округлил глаза. Сверху на Серегу глянули две облитые дождем черничины, а бровные дуги мальца, подковка носа и разрез губ подтвердили, что Соснову бору еще шуметь и шуметь на земле.
Люба, оторвав пугливо влюбленный взгляд от сына, вновь обратила его на гостя и протянула руку: «Здравствуйте, Люба», еще раз назвалась она, подчиняясь ритуалу знакомства.
А Серега, споткнувшись о бравадную форму своего имени, впервые за таежную эпопею представился просто Сергеем и машинально добавил — «Очень приятно». Но и этот дежурный пункт вежливости для самого Сереги прозвучал откровением. Ему действительно было чертовски приятно находиться среди них, видеть безудержную Митину радость, изливаемую на сына, ловить счастливый взгляд Любы, ощущать забытую теплоту женской руки в своей огрубевшей. И неловкость, смущение, скованность как-то сами собой растворились. И когда Люба на правах хозяйки, метнувшись к столу, прибрала с него миску и привычным движением руки, которую Серега еще ощущал в своей ладони, смахнула с голубой клеенки невидимые крошки и пригласила гостя сесть на широкий табурет, крытый разноцветной кружевной накидкой, он, уже не церемонясь, последовал приглашению, невольно охватив долгим взглядом всю фигуру Любы. Кремовая блузка и серая юбка, видимо еще из девичьих нарядов, надетые в спешке по случаю нежданного гостя, были заметно узковаты, стесняли движения налившегося соками материнства тела. И это, видимо, больше всего приводило Любу в смущение. Румянец не сходил с ее округлого смугловатого лица, пока она как пчелка кружила по кухне, скрывалась за ширмой смежной комнаты, выскакивала в сенцы, снося на стол хлебосольный взяток. И с каждым подлетом ее перед изумленным Серегой появлялись то кувшин с топленым молоком, то миска с медом, то плетенка с пирожками и ватрушками. А Люба, осветив гостя радушной улыбкой, вновь отлетала к свежебеленой печке, к вишнево окрашенному шкафчику, к зашторенным полкам, висевшим на стене. Полурасплетенная короткая коса, стянувшая в гладкую прическу темные волосы, металась по ее спине.
Несколько раз, когда Любушка склонялась за чем-либо к шкафу или же тянулась к верхней полке, пуговичка блузки расстегивалась, приоткрывая глубокий разрез груди… При этом Люба поспешно отворачивалась, украдкой водворяя непослушницу в петлю, и еще сильнее рдела щеками. От этих невинных подсмотренных движений Сереге становилось жарковато, и он спешно переводил взгляд на Митю, который увлеченно тетешкал Акимку, приговаривая: «И что же это мы, Аким Дмитрич, разволновались, и как же это мы так разнервничались… Что — голод не тетка, брюхо не лукошко? Ну, потерпи, потерпи. Сначала гостя надо хлебом-солью встретить, а потом и свой роток открывать. Дядя Сережа — твой первый гость… Уразумел? Пе-ервый…»
Акимка таращился на отца, морщил лоб, будто и впрямь пытался что-то уразуметь.
VI
Окончив накрывать стол, Люба потянулась было за сыном, но, что-то вспомнив, снова вышла в горницу и тотчас вернулась с чистым полотенцем в руках, улыбкой приглашая гостя к умывальнику, искусно вмонтированному в спинку топчана, срубленного когда-то из целикового дерева. Вид полотенца и умывальника как бы вернули Серегу к действительности, подсказав, что гостеприимство входит в свои протяжные временные пределы, а значит, и в противоречие с его главной дорожной заботой. И ему снова сделалось неловко, что он, завороженный радушием Мити и Любы, безвольно отдается во власть желанному уюту, так и не объяснив толком причину своего появления.
— Да я, собственно, на минутку, — попытался было он начать разговор, но Митя перебил его, заметив все тем же ласкательно-рассудительным, припевающим тоном, обращенным к сыну:
— А у сытой минутки ноги длиннее и голос бодрее. Верно я говорю, Аким Дмитрич? Верно, верно… А перед едой надо ру-учки мы-ыть.
И Люба стояла в ожидании его, держа перед собой, точно хлеб-соль, развернутое полотенце. Серега поспешил к ней, на ходу расстегивая и заворачивая рукава штормовой куртки, которую по всем правилам следовало бы, конечно, снять, но он умышленно не сделал этого и тем как бы успокаивал себя, что вовсе не намерен долго рассиживаться…