В ту же минуту прохожая лучистая старушка в сиреневом платье поспела сюда, чуть ли не столкнувшись с ними, мужчинами, и, щурясь под солнцем, мягко поприветствовала их:
– Доброго вам здоровьичка! А где же ваша маненькая? – Спросила она, проходя мимо, у Павла о его дочке Любе. – Не гуляет, поди? Вижу… Вон животинка вся на выставке… Не знает горюшка…
– Не знает нашего скрипа, лязга, грохота, – подхватил писатель вслед ей вроде бы с жалобой на свою судьбу. – И я вот тут сижу, скриплю, скоблю пером бумагу, а ведь этого ничего и никому уже не надо. – Из под нависших бровей он бросил взгляд на полет розовой тропинки куда-то по расстилавшейся атласной лощине с дубравой. И добавил: – Вот какую красу-радость мы теряем, живя среди каменных трущоб! А ведь бог – деревня, черт – город, говорили проторители истин. Правда, нынче нм не до оглядок на что-либо. Механизм войны запущен, закрутилось все. Ой, несчастьюшко!
– Да, не за здорово живешь схлопотали по шее, – сказал Павел, не знавший, что нужно сказать заслуженному, должно быть, человеку, который сам по себе изо дня в день делает то, что считает нужным делать для людей. – И уже подумал с облегчением уверенно: «Нет, не свернет мне шею финн – ему не понадобится это. Жаль! Жаль!..»
– Обман! Жестокий век. Не попишешь, как говорится, ничего. Диктаторы искусительное яблочко на публику дают. Они войнами, грабежами и убийствами развращают человечество. Так было и есть.
Павел промолчал, слушал.
– Пойдемте, друг. Присядем. Вон завалинка – хотя б…
Павел молчаливо подчинился почему-то.
Виктор Андреевич безусловно обрадовался случайной встрече со свежим собеседником, работягой, молодцом, совсем не отягощенным и потому, очевидно, не мучимым постоянно никакими моральными проблемами, и хотел поговорить поближе. Ему важно, очень важно было понять: почему же это так устроено? У него-то самого ведь это плохо, скверно получалось. Отчего же? Тем более что у него, Виктора Андреевича, под прессом чрезвычайных событий наступила некая переоценка нужности продукта своего труда, как в эпоху глобального кризиса: просто не было спроса на него, этот продукт. Как, впрочем, не было спроса никогда. И он-то, как писатель, словно полз-скрипел на несмазанной расхлябанной телеге. В середине двадцатого-то века. Но кто сказал, что всегда перед оракулами-одиночками будут люди снимать шапки и устилать дорогу розами?
– Послушайте, – продолжал на ходу Виктор Андреевич. – Я вам завидую. Вашей форме, молодости… Я для себя так умозаключил, исходя из собственного опыта, еще в тысяча девятьсот тридцать девятом году, когда был подписан советско-германский пакт о ненападении, что повлияло на расстановку военных сил в Европе и на все другое. Все ведь просто: по обычке жить, вовремя жениться, иметь детей и дальше, дальше жить обычным дедовским образом; сложно-таки называть это жизнью, уверять самого себя – я для себя это говорю, – что так она и должно быть, все закономерно, если должного внутреннего чувства нет – оно не присутствует в твоей душе.
Я, например, не знал; как я жил нормально или нет, но у меня были вполне сложившиеся представления на этот счет – что вот это нужно и можно, а это не стоит, что вот это будет соответствовать образу жизни, а то-то нет и не может быть тому-то соответствия. Раньше еще приговаривал себе: «Подожди, дурачок, все устроится потом – войдет в нормальное русло». Однако у меня ничто никак не входило в текущее русло и не устраивалось наконец (было чувство такое). А у Вас как? Ах, Вам еще рано… К Вам пока не пришло понимания того… простите… Вы ведь рабочий?
– Почти.
– Что ж, Вы не страшитесь агрессии? Не боитесь попасть в переплет, коли вдруг приехали с семьей сюда, чтобы отдыхать? Смело!..
– Так подумали, что можно…
– Фантастично!
– Вы же находитесь тоже здесь.
– Я жду сына. Приезда. Потом уеду.
Он, Виктор Андреевич, был явно раздражен сложившимися для него обстоятельствами в эти июньские дни, что в его творчестве, что во взаимоотношениях с близкими ему людьми. Ведь он хотел, наконец, написать очень классную книгу. Но выбила его из колеи эта великая напасть – что изверги ввергли народ в очередную мясорубку, теперь не до романов и романсов. Вот невезение! Спасенья нет. В какой чертовский век он родился и живет. Житья же нет. Сплошные человеческие катаклизмы – не вздохнуть. Он понимал: он творец не бог весть какой, не выше средней руки, но все-таки имеет увлечение, смысл творить. И вот теперь и это отходит на другой план, а на первое – скучное спасение тела и души.