Он вздохнул и присел на стул.
– Отчего же все разом набросились на нас? Чаю Вам налить?
– Как и в ту войну с Францией при Наполеоне. Все просто: хоть и сзади, но в том же стаде.
– А вот если бы не было у нас с финнами задора из-за отодвижения границы, – спросил, выйдя на террасу, полусонный Павел, – поперли бы они на нас вкупе с немцами, как считаете?
– Безусловно. Ведь надо же под шумок тоже что-то отхватить и откусить, урвать на дармовщину, если такое возможно. Туша-то ведь большая, побольше мамонта.
– Да, европейцы могут запросто казнить своих королев и королей, и героев, – вставил и Алексей Валерьевич, подсаживаясь на свободный стул. – А ты, русский разбойник, попробуй только, – они сразу заявят: ты людоед – законов не знаешь.
– Забодай комар такую философию!
– Для европейских политиков Россия как кость в горле торчит, – продолжал историк. – Оттуда и в Россию хлынул дикий капитал. Почитайте Маркса – и тогда все поймете… Европеизм вскормил Гитлера. Он ни за что не успокоится ни за какие коврижки и взбучки. Потому что по духу, по сути своей драчун, сколотил военную банду.
Степин только подивился: как лекцию тот читал.
Зацепился разговор.
– Закоперщики объединились – жуть! – Сказал Павел.
– У этих закоперщиков нет тормозов в мозгах, – сказал историк. Уж таков сложившийся архетип европейского сознания, осознания России и нас, русских. Европа же сыздавна жила идеей своего объединения. Римская империя. Империя Карла Великого. Объединение европейских стран Наполеоном. Австро-Венгерская империя. Европейцы на нас, русских, давно поставили метку: «не наши, не то. Сорт не тот». Что есть, то есть. И сколько мы знаем, все европейские воители почему-то страстно хотели (и пытались) переделать – так сказать преобразовать под свою гребенку – русский народ. А тут ведь подвернулся отличнейший случай для того, чтобы погеройствовать всем сообща. Под немецким девизом: «Дранг нах остен!» На Советский союз. Ведь тут совпали интересы что военных стратегов, что тертых промышленников, даже нейтралов вроде бы: в их понятии деньги выковывают счастье. Пожить, нажить за счет других.
– Так Вы считаете: нам не сдобровать? – спросила только Яна. – И малой стычкой войск нападение не ограничится. Многие еще оптимистично настроены.
– Увы! Увы! Уже улетучивается в народе глушение страха. Все гораздо серьезней. Все всполошились. Невиданно началась эвакуация населения, не только учреждений. Так что следует востро держать ушки на макушке.
– И как нам дальше быть? – в отчаянии воскликнула Яна. – С детьми…
Алексей Валерьевич только пожал плечами на это.
– Мне думается, будет буча, как и в финскую кампанию, – отозвался писатель. – Немцев наши остановят где-то в полпути, не пропустят вглубь страны. Народ наш выносливый, закаленный, выдюжит, бог даст.
Историк возразил тут же:
– Не согласен с Вами, Виктор Андреевич. Не упрощайте лихо. Всего-то два десятка лет минуло – пустяк! – после революции и гражданской войны. Еще не счесть молодых, разгоряченных, обиженных и раззадоренных, и завистливых рубак вокруг нас – они-то рысью рванут за бешенным вожаком, которого ждали и который в открытую показал всем свое нутро. Так что, други мои, хотим или не хотим того, а черная гроза застигла нас в пути; от нее уже не открутишься никак, не увернешься и тяжесть от сопротивления с ней уже не переложить запросто на чьи-нибудь подходящие для этого плечи, нет. Что ж, пока таков привычный европейский путь развития.
Павел подивился услышанному.
Сказанное профессором и его встревожило. В силу измерения им умственно собственных способностей и наклонностей к тому, как следует ему сейчас поступать. «Неужто все хуже, чем нам думается?» – Что-то в нем еще противилось этому выводу. Видно, по привычке. Он не напрягал слишком свой ум никогда. Ему было тяжело и попросту лень заглядывать куда-то вперед перед собой. К маленьким радостям жизни Павел тянулся, любил бывать в праздном обществе, свободным от всяких обязанностей и обязательств. Он этого попросту не знал в себе. Ни перед кем. Самым существенным было для него соблюдение режима его кормления. Иначе несоблюдение того приводило его к животному бешенству. А так он, светловолосый, свойский Павел, облизывался, вожделенно поглядывая на лучившихся здоровьем красавиц.