Уже появились слухи о том, будто бы некоторые ржевские попы присягнули новой, оккупационной власти; отказавшиеся же ей присягнуть и сотрудничать с ней церковники были казнены, несмотря на их духовный сан. Что будто бы во Ржев уже Гитлер прилетал и он-де высказал свое желание: именно на месте Ржева потом сделать русскую столицу, а Москву сравнять с землей. И правда была та, что немецкие солдаты уже весело поговаривали о том, что им дан приказ превратить и Москву в доподлинный пустырь.
Отчитав молитву и не двигаясь с места, неизвестный дьяк мял в руках потрепанный заячий треух.
Анна стыдливо, опомнившись и опуская глаза, поблагодарила и сунула ему в ладонь протянутую три картофельных лепешки, ломтик хлеба и ломтик сальца.
– Чем могу отблагодарить – не обессудьте нас… Обобрали уж… Самим нечем жить. При стольких-то ртах…
– Вижу, матушка, не мучься. Да спасибо за какое ни на есть вспомоществование, каким поделилась ты… Поклон тебе низкий. – Поклонившись, гость запустил в суму, как в большой карман, принятое подаяние.
– Много вас, просящих, теперь ходит так… Обездолен люд совсем.
– Потому я говорю вам: единой верою служите избавлению от супостата. Знайте и носите в своем сердце правду. Волюшка воротится вместе с зарей.
Глубоко вздохнула Анна:
– Ночь настала, зачернила все; не мережет свет. Суженых не видно. Долго ждать, наверное.
– Матушка, не убоись. Москва живет, она не склонит головы. Да придаст бог силы матерям и всем мученикам. До свиданья. – И он ушел, точно растворился. Точно его вовсе не было. А было это лишь одно какое-то знамение, неспроста явившееся к Анне.
Анна вслед ушедшему перекрестилась, устыдившись, пожалев его в душе. Ведь если по-серьезному считать, хотя она до революции заучивала в школе, культивировавшей православие, догмы богословия – закона божьего, она в жизни дальше этого не пошла и не стала истинной верующей патриоткой; никакого времени у ней не оставалось от хозяйства, колхоза, огорода и семьи для того, чтобы постоянно много и разумно, на все откликаясь, веровать в религии, подобно иным послушницам.
Она также и сейчас смотрела на культ вероисповедания, ближе не подвинулась к нему, как ни невзгодилось повсюду. Но, как и многие отчасти молившиеся женщины, она, видимо, по чисто бабьей привычке и слабости (боялась все порвать) также придерживалась лишь частично бытовой веры; старалась как-то соблюдать, но не соблюдала здесь все привычные обряды. Они, маловерующие по существу, ходили в храм для того, чтобы службу посмотреть, послушать песнопение, все равно что на занимательное массовое представление или в кино, или же на девичьи посиделки; так, слушая церковных утешителей, молилось – только от случая к случаю, как придется, – большинство молившихся. И крестили еще детей по заведенному некогда обычаю, чтобы, не дай бог, ребенок не был и не умер некрещеным, – будет грех. И своих ребят Анна туда, во Ржев, таскала, чтобы окрестить. Ей вспомнилось: раз еще Антон махонький на обратном пути домой жаловался со слезами, что устали ножки – не идут и приседал, и оттого-то, должно быть, у него в паху образовалось вздутие-желвак. Потом он рассосался, пропал постепенно. Само собой.
Но теперь и даже то немногое – посещение церквей и моления – порушилось. Людям обездоленным действительно, наверное, нынче нужны не эти поклонения. Врага в слезах не утопить. Слезами горю не поможешь. Это правда.
Анна позадумалась, ушла в себя, осмысливая хоженое-перехоженое. И, наверное, поэтому не разделила радостного возбуждения Антона от наблюденного им пролета нашего самолета.
IX
А вечером Наташа принесла (с расчистки большака, куда немцы выгнали группу жителей) будоражащую новость: наш самолет накидал свежую газету «Правда» с напечатанной речью Сталина – был парад на Красной площади 7 ноября.
– А-а! – всплеснула руками Анна. – Неужели такое может быть? – И порозовела даже.
– Отчего ж не может, мам? Смешная ты!..
– Отмечался, стало быть, праздник революции? В Москве?!
– Надо думать, что не зря.
– То-то, значит, как я в поднебесье этот самолетик углядел, – возбужденней сказал Антон, – я очень удивился тому, что будто выпрыснулись из него какие-то серебристые опилки. Кто ж разберет.
– Интересно, доченька: кто-нибудь уже читал газету?
– Матвей Буланков нашел ее, – сказала Наташа. – Да что: влип по уши в нее – не схавал тишком. И нюхастый Силин уж набросился – отобрал ее. Загрозил наганом. Да засадит в карцер каждого, у кого только увидит это.
– И сама ты не поискала? – спросил Антон у сестры.