– Понимаете, я сама бы еще не поверила, – опять с горячностью заговорила Глаша, подойдя поближе к Анне, к Поле, им в глаза засматривая и помогая себе рассуждать всем движением и всплескиванием ладных ручек. – А Фокин Макар даже внушал…
– Какой Фокин Макар? – перебила Поля.
– Полинька, тот, кого призывали на фронт вместе с Василием нашим, да потом отставили: признали все-таки непригодным, кажись, к боевой службе.
– Он внушал нам, – уверяла Глаша, – что он собственными глазами увидал Василия. Тот, значит, по его словам, шел в ряду колонны с самого краю. С отпущенной, говорит, черной бородой. И так пристально и строго посмотрел на него (он стоял у своего крыльца) – прямо пронизал, говорит, черными глазами, но ничего при этом не сказал, что ему аж не по себе тут стало…
Побледнело-нервная Анна лишь ужасалась на ее слова: чрезвычайно все сходилось вроде бы на том, что было на Василия очень похоже. Однако Поля с основательным сомнением заметила:
– Знаешь, Глашенька, что я теперь скажу: народ тоже очумел…
– Я не знаю… право…
– … стал такие небылицы сочинять. Насказать-то можно всякое, ого! И поди-ка потом разберись, что к чему. Весь упрешься. Верно? А Макара Фокина, видать, просто совесть нынче гложет, мучает; гложет, мучает она его именно за то, что он, собой видный, молодой еще мужчина, в тяжкое-то время для страны дома отирается, а не мнет где-нибудь бока наглому антихристу и не курочит того из оружия…
– Ну, если его отставила от этого сама комиссия – непригодность в нем нашла…
– Э, Глафира, брось, пожалуйста! Да кто ж может отставить-то тебя от самого себя? Никто-никто. Не может даже бы щадящий, иль какой он есть там, наверху. Отставкой нынче не прикроешься, если ты по воле собственной попал в позор, пощады запросил. Грош цена тебе.
– Ты-то очень требовательна к людям, Поля.
– Уж как умею, бабоньки. Ну!.. Так ты, Анна, к старосте идешь?
– Да, готова, – дрожно-нервно отвечала Анна.
– Ну, тогда пошли дела делать и доделывать. И я буду собираться. Что ж…
XI
Заспешила Анна к Силину, махровому предателю. В серединочку деревни, всей заполонувшей, словно даже свои вздохи прячущей и приглушающей. По всей линии домов понатыканы, наставлены, что ни пройти, черные немецкие грузовики, фургоны крытые; немчура везде царит, гремит, звякает в самодовольстве сытом, что ретивые коняги. Ишь, в каких они радостях земных разблаженствовались оттого лишь, что война, ведущаяся ими, еще не коснулась их самих и их семей в той же степени, что коснулась русских. Пусть же тот комендант, загребший власть позорную, далеко не спрячется за эту орду дикую; пусть хоть чуточку с желанием людей считается – нахрапом, самосудом ничего он не возьмет!
Анна вымолила у Силина вроде пропуска на троих – на Полю, Наташу и Валеру. Да еще на всякий случай справку, удостоверяющую то, что Кашин Василий действительно является жителем Ромашино, ее мужем и отцом детей.
Но и Силин нисколько не поверил пущенной кем-то версии такой, что в колонне пленных был Василий, бросивший записку о себе; он с начала до конца и в этот раз присутствовал при их прогонке здесь, в Абрамкове, и, если бы так было точно, – неужели бы Василий не окликнул, не позвал его, не признался?
– Что же, может, с ненависти ко мне не признался, скажешь? – вдруг проговорился Силин, наливаясь кровью. – Но он, если бы и был, ведь не мог бы знать, что теперь я выполняю…
– Просто мог увидеть у тебя пистолет – и догадаться обо всем…
– Что мой пистолет?! В кармане я его ношу… Ладно, хватит рассусоливать! Забирай бумаги – уходи живее! Ну, ехидны!
– Только, пожалуйста, скомандуй, чтобы с работы отпустили моих – Валерку и Наталью. На сегодня-завтра.
– Отпустят. Ступай.
Так поговорили. Любо-дорого.
Крепко ж, знать, засела в Силине и кровная обида за науку (до сих пор торчала в нем): раз, когда еще Анна невестилась, сидела на гулянке (раньше под гулянки на зиму для девочек вскладчину снимали у кого-нибудь избу), Василий здорово тряхнул-таки его; он, выламываясь, к девкам приставал, а к ней – особенно, и взошедший в избу Василий взял его за шиворот и дернул так, что тот пробкой вылетел во двор, открыв собою дверь и даже сосчитав ступенечки сеней, и что уж после этого он остерегался приставать.
Только сила усмиряет силу.
Посыльные – Поля, Наташа и Валерий, одевшись потеплей, ушли на розыск, и настал беспокойный жуткий вечер. Только что керосиновую лампу зажгли, как внезапно при ее свете откуда ни возьмись, залетала по кухне, метаясь, летучая мышь. В передние две комнаты дверь была закрыта – там расположились немецкие солдаты и оба эти окна завешены одеялами – свет маскировали, и летучая мышь странно и проворно парила на крыльях взад-вперед под потолком. Она летала и громко пищала, будто загнанная.