Партийное брожение выплеснулось наружу, не сдерживалось; Зиновьев и Каменев создали оппозицию Сталину, отвергавшей курс на индустриализацию и коллективизацию в стране. Но мотор переустройства уже был запущен. Везде требовались знающие профессионалы. И нужно было их готовить, приглашать зарубежных спецов.
Проводились кадровые чистки, и отцовская история с раскулачиванием для Павла была неприятна. Разок она заикнулся по-простецки о том секретарю парткома, так тот брезгливо осек его:
– Ну, и дурак же ты, Емеля!
Павел прикусил язык. И в партию не вступил.
Столь мелкие прегрешения трудоголиков забывались, ибо появлялись новые вредители; не без них – ведь шло активнейшее промышленное строительство, строилось жилье и очаги культуры. Из людских кадров выжимались все силы, поторапливали их. Так, во время обеденного перерыва в большой ремонтно-механический цех завода приходил парторг и объявлял:
– Товарищи, проводим собрание! Попроще… Закусывайте и давайте-ка к трибуне. – Т.е. к любому возвышенному месту, чтобы видно было.
Много позже Павел признавался знакомым, что если бы не Яна, он бы ни за что не женился бы ни на ком, не завел бы себе такую обузу – детей.
– Деточки нынче пошли – деспоты! – Говорил он. – Чтобы мои родители из-за меня отложили какое-то дело – никогда! А тут подожди, родитель, – давай качай! Не то визг подымут отчаянный – уши затыкай. Нет, был бы я чистым охламоном-бабником. Никакого спросу с меня!
Чего ж, не геройствовать: он с каждой второй красоткой и не красоткой переспал! В том числе и с сестрой Яны – оскандалился…
На то его закадычный приятель, тезка, в очередной раз поведал:
– Тут приехал ко мне великовозрастный сын Петруха. Так сразу же посыпались звонки от женщин – сразу его захапали. А одна евреечка, – он принес мне ее фотографию, так что имею некоторое представление о ней, – ни на минуту не выпускала его из поля своего зрения. Звонит. Я говорю: «Он ушел на свидание». – «Ну, я завтра позвоню». А он как разговаривает с ними: «Богиня моя»! «Божественная»! «Давай, давай, салют»! Вот и весь разговор. Начал же он свою деятельность на этом поприще с того, что переспал с женой своего неблизкого товарища. Лена, моя вторая жена, говорит ему: «Паша, как же это можно»? – «А что»? – «Это же безнравственно». – «Почему? Она хочет так». – «Но она же жена другого». – «Ну и что же. Если ей хочется иметь еще и меня. Вы, Леночка, отстали от жизни…».
Что с ним говорить! Махнет она в бессилии рукой, и все.
Я молчу. Держу нейтралитет. В этом деле бесполезны словопрения, советы. Коли и сам не без греха. Спросил только у сынка: «Ну, а если муж ее застанет вас, намылит вам шею»? – «Не застанет». – «Это что же у них французская любовь»? – «Вот именно: она направо, он налево». – «Смотри! Не погори на этой-то французской любви…».
А мы еще бухчим, что экономика у нас шатается…
Павел умолчал о том, что и все-то мужья трех Яниных сестер, хотя один из них и был полковником-евреем, тоже путались с любовницами, не пропускали их. Бесспорно сестры знали своих муженьков, как облупленных, но не ершились попусту; у них были свои женские интересы, виды. Тамара, например, училась заодно с мужем Владиславом в Воздушной Академии по самолетостроению; она вместе с ним, став «инженер-сантехником отопительной системы», уехала на Украину, в город Проскуров. Уехала на строительство аэродрома. Но ни одного аэродрома нигде не построила. Другая сестра, Нина, жена политрука Виктора, выпускника Толмачевской Академии направилась за ним сначала в город Пушкин (куда иголка, туда и нитка), а затем, с началом войны, все семьи военных препроводили на Урал, под Уфу. Лишь младшая сестра, Ирина, родившая двоих мальчишек, взбунтовалась против мужниного вероломства – выгнала его из дома напрочь; оттого и сама же шибко, жестоко пострадала, оставшись навек незамужней и оставив сынов без отца. Она жила в Севастополе. О ней болела душа Янины.