Антон, взявшись за краски, слышал из-за куста с лопающимися почками осудительного свойства разговор женщин, сидящих на скамейке-качалке, стоявшей на полянке.
— Мужчины, они все, как есть, изрядные нытики. Стали такими.
— А я думала: только у меня. И у Вас, значит, тоже?
— Ну, занозит палец — и сразу умирает.
— Неужели?
— Да, умирает до того, что хоть неотложку вызывай.
— Ах, ты, неверная сила!
— И причем — оригинальный самец. У него спрашиваешь: — «Где мыло?» Отвечает: — «Оно на берегу лежит». То есть — на краю умывальника.
— О, прелесть, какая!
— И стоило ли нам, бабам, огород городить? Чтобы найти маленькую жемчужинку, нужно лезть на дно морское…
— Воистину!
— Как чего отклеит — ой! Хоть стой, хоть падай.
— А посмотрите: сейчас подражательство во всем — главное. Какое-то однообразие. Пить пиво из бутылочек в автобусах, ходить везде с бутылочкой, как с соской и прикладываться к ней на глоточек. (Это ж ненормально, не от жажды ведь). Нет ответственности ни у кого, мужского достоинства, лишь внешний лоск. Выкручивайся сама или сам, как можешь…
— Разрешите посмотреть. — Очень скоро подошли к Антону двое еще молодых людей, поздоровались. — Вам не помешаем?
— Еще нечего смотреть. — Он был нелюбезен. К тому же торопился.
— А это что — так синей краской и будете работать? — Более активно спрашивал тот, что был постарше и пониже ростом.
— Ну, вот и начинается допрос… «Вы — настоящий художник или любитель?» Я пока только набросок делаю.
— Но ведь многие нынче, выходя на пенсию, начинают рисовать…
— Мне негоже…в мои годы. Я — профессиональный художник.
— А зачем это делаете? Природу любите?
Короче, затевался подошедшими незряшный разговор. Низкорослый мужчина достал из сумки журнал:
— Я Вам прочту, как замечательно тут написано о природе…Вот эта фраза…Послушайте… — И он попытался прочесть.
— Да отлипните вы от меня! — возмутился Антон по-настоящему. — У меня нет ни нужды, ни времени слушать вас!
— А может, оставить Вам этот журнал? Прочтите: никакой политики тут нет.
— Для чего?
— Вы — верующий?
— Скорее — нет. Хотя и крещеный.
— А «Библию» Вы знаете? Читали?
— «Библия» не для нас написана. Это как расчетливая бухгалтерская книга, где по полочкам разложены мораль и торг.
— В чем же?
— Ну хотя бы в том, что бог хвалит Моисея за то, что тот уничтожил, кажется, сорок тысяч мирян. Так какая ж это религия?!
— Но ведь это был плохой народ, ужасные люди. И один пророк так и сказал, что бог прав: это нужно было сделать.
— Ого! Вы — адвентисты? Высадились здесь десантом?
Те стали горячиться.
— Много лет назад мой отец пел: «Ты не вейся, черный ворон, над моею головой, ты добычи не дождешься, черный ворон, я не твой». Идите-ка отсюда, не морочьте головы…
— Здесь местечко Вы облюбовали! — к Антону приблизилась изящная и отменно одетая Галина Петровна, особа средних лет, желанная компаньонка по санаторному столу, приехавшая с путевкой из Орла.
Именно в столовой, за обедами они, четверка их, отдыхающих, — она, Кашин, а еще дружелюбный оперный певец в летах Юрий Леонидович, чуть полноватый, но по-мальчишески подвижный, и радушная домохозяйка Нина Ивановна, — отлично познакомились друг с другом. И живо обсуждали всякие события и темы, встречаясь, и в часы парковых хождений-блужданий и при ожидании предписанных врачебных процедур. Галина же Петровна была тонким, превосходным собеседником, тактична; она искренно любила литературу, театр, чувствовала музыку и живопись классического направления. Ходила прямо, независимо. Доверившись Антону, она сказала, что они с мужем по контракту несколько лет пробыли в Тунисе. Жили в посольстве.
И она же умолила Антона продать ей один только что написанный им живописный местный пейзаж, а он, расщедрившись, пообещал привезти ей из дома еще и другой, который должен был понравиться ей.
Запросил он за свои работы гроши, чтобы хотя бы покрыть стоимость краски.
— Сейчас допишу — и на маршрутку, — сказал он. — Съезжу домой на ночь.
— А про обещанную мне картину не забудете? — Она улыбнулась.
— Что Вы, Галина Петровна!.. Помню… Она — люба мне. И особенна. Вот увидите! Писал я ее в Подмосковье по сентябрю, гостивши у младшей сестры. На ней — утренний луг полуседой. В ожидании. Вблизи, в травянистых зарослях, — бутоны, шапки соцветий, живые и потемнелые, — и на всем этом понизу висит-провисает лодочками блестящая паутинка с дождевыми каплями. Дрожащими. За ними — стайка нерослых березок и разлапистого кустарника с желтеющей прядями листвой. И над ними, березками, над дальним лесом с поволокой низко плывет, бледнеет в светлых разводьях неба диск луны. Так было в природе.
— О, я буду очень рада такой картине! Вы так ее расписали!..
— Стараюсь! Мне теплей в душе от этого, что-то прибавляется, если отдаю ценителям искусства что-нибудь исполненное мной; они, верю, не обманутся в моих работах, как союзниках своих; пусть себе праздношатайки лезут, каркают: «А зачем? Для чего Вы делаете это?»
Собеседница в ответ улыбнулась понимающе.
— А наскучат Вам мои пейзажи — ну, пожалуйста, долой их со стены, и все! — заключил он всерьез. — Говорю так всем. По справедливости…
XIX
Справедливо вело духоравновесие Антона — оттого, что он, и поседев, старательски не предавался ни тоске, ни праздности какой и не подводил людей, что все живопис-ничал по-доброму, без лихости и без сухости, возился с красками и рамками и картины выставлял на обозрение и что, важней, наверное, всего, исслеживал писательски материнский дар (и не волен был не писать о том), — он, в плащевой курточке, в кепке, прикрывавшей лысину (от дождя случайного), ладно топал сквозь пахучий сосняк, как его точно что толкнуло, и он чуть ли не споткнулся.
Быть не может! Но могло и быть такое-то на Земле!
С удивлением он глянул вслед блондинки, в пестрой шубке, шедшей впереди него; неосознанно предположил: верно, память, зацепив, повлекла его само собой за ней… Эта дама столь напомнила ему внешне его бывшую пассию — Ольгу, но которая предстала перед ним нежданно — спустя десятилетия — уже в году девяностом…
Антон заспешил. Под ботинками сухонькие веточки, иголочки валежника продавливались и похрустывали. Меж тем незнакомка шла — даже не оглядывалась. И когда он, поравнявшись с ней, заглянул в ее отчужденно-незнакомое лицо, она посмотрела на него с видимым недоумением. Он, вклинившись вдруг, должно быть, помешал ей распутывать наедине с собой какие-то нерешенные проблемы; ведь никто из горожан, мысленно уединяясь здесь, на природе, никуда не спешил и не суетился бестолково. Расслаблялись все. Для здоровья.
«Вот выперся! — подосадовал он на себя: — Невесть что вообразил себе! Совесть тронула? И с чего она?.. Еще свербит?..»
Да и старец светлоликий и глазастый, сидевший с посошком, как путник, на солнечной приаллельной скамье, под сосной, тоже с явным подозрением глазел-глазел на него и неодобрительно покачивал головой; его глазами Антон осудительно смотрел на все свои промашки и легкомысленность при нестоящей, знать, активности.
Кто-то все послеживал, поглядывал за ним — и легонько пристыжал его? В девяностом же году, осенью, он по-глупому поддался на правдоподобную уловку Ольги. Было, что она-то, русистка с уже свыше чем тридцатилетним стажем, разыскала номер его телефона и, созвонившись с ним, но, назвавшись некой профсоюзной дивой из Обкома профсоюза (он не узнал ее по голосу), хотела якобы срочно уточнить (и якобы по чьей-то просьбе) кое-какие личные вопросы о нем, поскольку он нигде не числился в штате служащих, а был нештатным художником-графиком, и договорилась с ним о деловой встрече возле театра Мариинки.