— Эта девочка — у-у! — Она поднесла пальцы к губам и поцеловала их кончики. — Прелесть! Я люблю ее.
«Да, они могут весело говорить, шутить, они могут нравиться друг другу, — думала тогда Яна про него и себя; — но это может продолжаться только дня три, не больше. А дальше — что?..»
— Я не могу подумать, я знаю, что если я болею и скажу об этом другому, то другой все-равно не сможет так же болеть и страдать, как я, так для чего же я буду говорить об этом? — высказала она ему одним залпом на зеленом холме возле величественных стен древнего Смоленского кремля. — Я знаю, что этим самым принесу себе еще большее страдание, и мне противно будет, если кто-нибудь станет жалеть меня.
Никита не прерывал ее, радуясь тому, что это она говорит ему прямо в лицо.
— Так, и не будет у нас этого впереди теперь? — спросил он затаенно, почти шепотом. Голос у него пропал. И он вздохнул. Но по бьющейся груди понимал, она это чувствовала, да, совершенно обратное: что, если не прекратит расспрашивать ее, то она сейчас же и расплачется от чего-то беспричинно.
И она еще чувствовала, что вот-вот он нечаянно скажет что-нибудь еще — и жалко-строго замолчит; и ей, его сто-роннице в переживаниях (она себя осуждала), было очень-очень жалко его, когда она с таким возмущением встре-чала каждое его замечание, но не могла сдержать свои эмоции.
— Ты все ничего не видишь, кроме того, ты все думаешь, что только ты выбрал нечто, а другие не могут выбрать, — сказала она совсем не то, что хотела сказать.
— Значит, ты меня все время не понимала, а вот только сегодня, только сейчас поняла и раскусила? — сказал он с дрожащим лицом, отворачиваясь, пряча его от нее и перехватив, к еще большей досаде, любопытствующий взгляд некой тетеньки, приостановившейся на красной тропке.
День был задумчивый. Неторопливый.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
I
Что позволено себе? Об этом не худо бы спросить у себя прежде всего.
Это был еще 1956 год, когда худшее, что было, коснулось и дней ноября, и было колючее воскресенье, в которое они — Инга и Костя Махаловы — собирались к Туровым.
Впрочем, златовласая, в голубом бархате и с еще девичьей вольностью, Инга была очень хороша собой, когда она открыла дверь Тосе Хватовой, своей двадцатисемилетней подруге-погодке, и сразу же, кругля атласные глаза, заявила ей, что она уязвлена: во-первых, представь, у нее отбит новый жених, этот сизарь Стрелков, во-вторых, на сегодняшнее новоселье пригласили ее просто запиской — ту принесла весталка, а в-третьих, у нее-то самой все, окончательно все спуталось. Душа не на месте.
— Ну, входи, снимай пальто! — И она возбужденно, перекладывая в комнате, на кровати, стульях платья, комбинашки, приговаривала: — Я уверена, что мигом женится… Тьфу!.. Выйдет замуж Аллочка… Ей невтерпеж… А мне, девушке Инге, — как мне быть? И даже моя крестная, мировой судья, не сможет тут рассудить…
Платяной шкаф был раскрыт, около него валялись носильные вещи, коробки, вешалки; на ворсистом темно-зеленом кресле разинул желтый зев чемодан, напоминавший Тосе счастливые дни проведения их бывалых каникул у Черного моря. И увиденное сильно расстроило ее. Она недоумевала:
— Ты, что, уезжаешь куда-нибудь?
— Ах, не бойся, подружка: я Костю выгоняю…Вернее, сама ухожу отсюда, из этой свекровьей конуры, — сообщила Инга будто равнодушно, желая, видно, своим полным равнодушием наглядно показать всем, как она умеет расправиться с неподходящим для нее мужем, человеком, которого иногда защищала перед ней и Тося, спокойная разумница, положительная вся. — Да, бросаю Костю, и вот такой провал — моя новая любовь непризнанна, разбита; ведь Стрелков стал увиваться вокруг эгоистки Аллочки (я не обозналась): уж она-то быстренько обкрутит его, поверь мне. Оглянуться не успеет, поверь, — повторила Инга с явным удовольствием.
— И дался тебе этот журавль обдерганный! — Тося видела того в Университете мыкающимся с папочкой на застежке. — Хлыщ хладнокровный…
— Ой, оставь! Не гони напраслину.
— Из-за него вы расскандалились вновь?
— Какое!.. Тебе, Тосенька, незамужней, не понять. Неуютно мне, признаюсь, с моим сокровищем — муженьком горячим; он словно все еще на фронте, среди друзей-однополчан, в атаку ходит врукопашную или в разведку, где может и пропасть не за здорово живешь. Нас качает и трясет. Рычим друг на друга. Его мамочка моторная кудахчет. Вот и, спрашивается, где сейчас черти его носят? За покупкой ведь залимонился… А мне бы только бабки где-нибудь раздобыть — все бы тогда бросила и укатила куда подальше, — выговаривалась Инга. И как-то иронично глянула в глаза подруге и захохотала неожиданно, точно репетируя какую-то скучную сценическую роль, надоевшую, верно, ей самой.
«Фу, сколь отвратительно ее кривляние!» — подумалось Тосе, да тут слышно за стеной звякнули ключи. Дверь приоткрылась, и в нее несмело вступила взъерошенная приземистая фигура Кости, в козлиной дохе и с шапкой черных волос на голове. Инга поймала испытующий взгляд Тоси, направленный на нее, и тоже покраснела. Демонстративно поморщилась, фыркнула, поскольку Костя замешкался — он не знал, что сказать при Тосе (они с Ингой не разговаривали уже три дня), и, бросив единственное слово:
— Господи! — которым постоянно казнила его, выбежала в кухню и с силой захлопнула за собою дверь.
— Здравствуй! — Тося перемигнулась с Костей, еще в нерешительности переступавшим с ноги на ногу. — Молчи!.. Я вас помирю… — она не могла смириться с мыслью о справедливости и серьезности этого конфликта двух близких ей людей, у которых на регистрации их брака она была шафером, и все же искренно ей было почему-то жалчее его, Костю. Он ни в чем не притворялся ни перед кем. Был мужчиной. И, безусловно, нуждался иной раз в чьей-то помощи, поддержке моральной.
Только комнатную дверь опять распахнуло ровно поры-вом мятущегося ветра (за окнами качались голые подсне-женные верхушки тополей), и Инга подлетела к Косте вплотную. С ошалевшими глазами.
— Ну, что надумал? — У нее был самый решительный воинственный вид, говоривший у ее готовности к действию; она, конечно же, считала, что ей одной из двух дочерей военного офицера, было к лицу негодовать, если была причина для этого, и что она еще вправе руководить и командовать собственным мужем.
— И давно, — ответил он, прищурясь. — Еще когда холос-тячничал, помнишь?
Они познакомились на юрфаке университета. В студен-ческие годы эротичная Инга, Костя отлично видел, знал, пользовалась завидным успехом у таких, как он, парней, матерых, прошедших на войне огонь и воду; она, яркая, не без шарма, заигрывала со всеми подходящими для нее кавалерами, раззадоривала их без всяких обязательств; они тянулись к ней, и ей льстило быть в центре притяжения и казаться легкомысленной, завлекающей, но неприкасаемой богиней. Долго ли, скоро ли, однако ее открыто-вызы-вающий культ красивой чувственной силы пробудил в нем, Косте, удаль бесшабашную; он как человек отважный, отчаянный и рисковой, многажды обстрелянный, поклялся товарищам на пари, что первым завоюет ее сердце, сумеет поухаживать. Увидите! И это ему удалось. Но, к сожалению, жизнь не считалась ни с чем; она расставляла перед ним, наивным, доверчивым, скрытые ловушки, о которых он не подозревал никак.
«Есть простое повествовательное предложение», — припоминались ему на этот счет слова, сказанные как-то профессором-филологом К. о своей многолетней работе, труде, не внесшим, по его убеждению, в науку ничего нового.