Вскоре Дуня в возбуждении и ознобе от предстоящего свидания с несчастливицей сестрой, взяв с собой легко скользящие, доставшиеся очень кстати, крепкие финские салазки да сготовленный Анной узелок с провизией и настраивая легкий шаг, заторопилась в Редькино – вместе с возвращавшейся к себе провожатой, добролюбой тамошней жительницей Прасковьей Матвеевой, которая с полдороги, если не раньше, либо отдувалась, либо постанывала от вынужденного преодоления очень протяженного и изломанного бездорожья, когда ей хотелось от усталости прямо-таки хоть на корточки присесть. Дуня, как намыслилось, пошла на ночь с тем, чтобы переночевав в убежище у Маши (в один день сегодняшний было б уж не обернуться) и, приглядев так за нею эту ночку (ночью-то, известно, все черти водятся), уже с завтрашнего утра по морозцу выбраться назад, в Ромашино. Втроем. Вместе с Машей и ее вполне большим (пятилетним) Юрой.
Сомнений в таком плане действий ни у кого не возникало. Думали – как лучше.
Только вредоносная бабка Степанида, которая неприлично-жадно любопытствовала обо всем, но отличалась глуховатостью, из-за чего она приставляла к уху трубочкой ладошку, – для того, чтобы ей получше что-нибудь услышать, в этот раз почему-то не схватила главной сути хлопотов в доме и поэтому не встряла в них; что-то пропустив меж ушей и пытаясь хоть что-нибудь да уловить еще из разговора посетительницы и домашних, она несколько раз настраивала свой рупор, да так с неуловленным смыслом чужой тревоги, в неведении (и потому брюзжа с привычностью) и улезла опять на печку – долеживать свои текучие теплые сны. Для нее ничто не менялось.
Горечью всплескивавшиеся, однако, сомнения, вследствие еще одной безвинно сгубленной жизни, были, нечего таить; они были общего порядка, прели в концентрате того морального воздуха, которым дышало, вращаясь вокруг чего-то, молясь чему-то, надеясь на что-то, убивая, хапая, прославляясь, задыхаясь, падая и снова подымаясь на ноги, все человечество. И касались они, стало быть, лишь целесообразности такого обалденного все же устройства людьми мира для себя со своими сводами и законами, с поделением его благ и тумаков столь умышленным образом, что одни в открытую глушили все подряд, грабили и жировали на чужих костях, а другие вечно спасали кого-то или что-то от этих первых и еще спасались сами – врассыпную бегали, что зайчонки, под огнем и пулями. Разве подобное когда-нибудь пройдет, изгонится, забудется?
Навряд ли, углубленно-сумрачно думала шагавшая и шагавшая Дуня. В надежде кого-то спасти и самим спастись так бегали, сломя голову, все они, бабы; они бегали туда-сюда в истерике, с болью и страхом и в поте, с детьми на руках, ловили шпионов, даже схватывались с немцами за горло – уже не боялись… Но вот зацепило Машеньку…
Спросила Дуня, уточняя, у Прасковьи:
– Немцы, что ли, выгнали Машу с хуторка, что она застряла в Редькино? Когда?
– Та сказала с передышкой:
– А то как же, значит; не, не сама она, не добровольно это. Немчура все зацепила, поволочила; все она, проклятая. Мимо никого же не прошла, не пнув. Безо всего, почти голышом ее выпихнула в стужу.
И затем уже дорассказала – невелеречиво, голосом погасшим – следующее: что их, верхневолжских жителей, также выгоняла солдатня куда-нибудь подальше, но что всех повыскресть не смогла, так как неожиданно тут наши жахнули и проламывали оборону – наступали, что Редькино зато, например, четырежды с конца августа сорок второго года переходило из рук в руки при попытке наших закрепиться здесь, на этом волжском берегу, и что убитых – как солдат, так и мирных – уж не хоронили, только стаскивали в поле. Правда, не всегда.
Все понятно было.
Вот и деревню Хорошево прошли. Она выставилась над большим оврагом, пожалуй, еще в половину разваленных не до конца изб. Жить-то пока можно.
За ней, далеко на запад, у распрямленного участка совсем еще запустелого большака (на нем не было никакого движения), на месте прежнего Редькино, стояли, как в карауле, один-единственный раскореженный сруб избы и одна-единственная плакучая береза с поиссеченными отростками-ветками; там-сям по возвышенностям круглились под снегом, точно глухие колпаки, землянки.
Безлюдьем так пахнуло – из могилы словно.
Сердце сжалось, замерло, тихонечко опять забилось.
Почти отсюда начинаясь, тянулся во всю ширь, насколько хватало глаз, уклон местности, перед тем как где-то вдали ей опять начинать постепенно возвышаться, и там, посередине же, словно в некоей впадине, с кое-где раскиданными по ней чахлыми деревцами, кустами и двумя-тремя разбитыми строениями, извивалось ровнехонькой застылой лентой, шириной, может, метров в двести, белое пространство Волги.