– Тонечка, тут у Вас покоричневело, а тут покраснело…
– Вообщем, жареная говядина?
– Да, кожа слезет, должно быть…
– Ну, это еще что! Я один раз в деревне (в положении тогда была) обгорела так, что с места стронуться не могла, лежала и стонала. Просто выла от дикой боли – вынести ее не могла.
– Как же так, Володя, Вы – муж, не доглядели за женой?!
– Это хорошо! Солнечные ванны! Правда, Тоня? – басил Володя, прохаживаясь по двору. – Пусть будут черные пятна. Пусть! Не испугаемся. – И вдруг хлопнул рукой по перильцу крыльца. – Во-о! Убил голыми руками муху. Вчера бил газетой – ни за что не убил; сейчас же – фокус! – голой рукой сумел убить. Сам удивляюсь.
Все-таки как природа распорядилась: насколько они разные, настолько и похожие друг на друга. Отсюда – все.
Небеспристрастно глядя на этих молодоженов, Ефим не сопоставлял в какой-либо схожести свой и Настин характеры (не резон), но, безусловно, вел себя доверительно-сторожко в том, чтоб не досаждать Насте ничем, не доставлять ей никаких моральных мучений и, естественно, не пострадать из-за этого душевно и самому, вопреки взаимной доверительности. Тем более, что Настя с первых же минут своего появления здесь около него начинала нравиться бесподобно ему всем; она открывалась натурой мягкой, уравновешенной и сходчивой со всеми, чем располагала к себе окружающих сразу. Она желанно присоединилась к пляжной Ефимовой компании, нашла разговор и с Константином, и с Татьяной Васильевной, с которой успела познакомиться. И в особенности сдружилась с Надей, с которой они вместе брызгались и прыгали в морских волнах, болтали и играли во что-нибудь, и фотографировались, и постоянно поедали какие-нибудь фрукты, ягоды, приносимые с собой на пляж. Благо покамест погода позволяла.
Единственно, что стало утомлять Настю – беспокойная обстановка на съемной даче, а именно: ребячьи писки, визги, хмурость и нечистоплотность хозяйки Ирины и то, как нечисто поглядывал хозяин Саня. Он почему-то временно не работал, днями напролет обретался дома и в садовой беседке – с захожими друзьями; они втроем-вчетвером жарили шашлыки, пили вино, пиликали на гармошке и настраивали – прочищали свои голоса. И всенепременно зазывали Настю присоединиться к ним. Да и надоела ей какая-то поведенческая однотипность собственная.
А совершенно вывело из себя ее, Настю, и Ефима то, что Санюшка раз днем развел костер – сжигал садовые сучья и всякий хлам – под самым окном их комнаты, отчего она наполнилась дымом, и, главное, то, что костерщик не внял просьбе Ефима и не перенес костер на задворки, за беседку. Что он: будучи на взводе, хотел выкурить их из комнаты? За какие прегрешения?
Они вынужденно пошли в кинотеатр и там пересидели дымное выкуривание. После чего объявили Сане, что не могут больше квартировать у него. И переселились в дом к Гитиным, стоявший на параллельной улочке. Приморской. Среди деревьев.
Треволнений не было. Им все понравилось. И так продолжалось сколько-то дней.
IX
Довольные Ефим и Настя, выкупавшись и пообедав, и спасаясь от зноя, только что вернулись в прохладную комнату Гитиных и прилегли (он – на скрипучую раскладушку, а она – на высокую старомодную кровать), и взялись за недочитанные книги, как в белокрашенную дверь кто-то постучал. Настя досадливо, прикрывшись простынью, чертыхнулась:
– Господи, опять начинается!… Устала я от них! Да, войдите!
Поскребшись плечом о дверной косяк и качнувшись, вшагнул за порог Илья Игнатьевич, хозяин, гулявший эти выходные дни и посему не знавший, куда же ему деть столько свободного времени, – ведь кроме коллекционирования дефицитных художественных изданий он больше и ничем особенным не занимался дома: потерял к этому вкус. Лишь систематически возился с ловкостью заправского повара у кирпичной плиты во времянке (был им в прошлом) – готовил какое-нибудь кушанье.
По обыкновению он был раздет до пояса, – торс поджарый, мускулистый, загорелый до черноты; с красным скуластым лицом и отяжелевшими веками, он заискивающе улыбался, поскольку столь нетвердо держался на ногах. И сразу же, прямо у порога, опустился на табуретку, чтобы не упасть, – от греха подальше. А затем уж, виновато осклабившись, попросил:
– Можно мне поскучать вместе с вами? – И тяжело прикрыл глаза.
– Извольте, Илья Игнатьевич! – садясь на раскладушке, сказал Ефим с каким-то готовым вызовом, так как и Настя взглядом молила его: займись им, пожалуйста!
– Сегодня Катя собрала монатки и ушла куда-то. – Илья Игнатьевич поднял свои густоресничные веки. – Насовсем, кажись.
Шестнадцатилетняя Катя, его дочь, стала неуправляемо-капризной, вспыльчивой, что порох; она надрывно, с явным драматизмом, плача, носилась туда-сюда по дому и в окрестностях, точно забывая без конца по пути что-то очень важное. Моментально, влетая в комнату, перерывала весь комод или шкаф: искала что-нибудь потерянное, так необходимое ей, – то паспорт, то справку о прохождении производственной практики, то авторучку, то учебник какой-нибудь; доставала, чтобы тут же надеть на себя кое-как, впопыхах, лучшее платье или кофту, хоть и мамину – неважно. При этом истерично, не стесняясь никого, всхлипывала, страшно обиженная на свою судьбу, – что ей приходилось-таки еще учиться в школе, заканчивать десятый класс. Странноватые, необъяснимые поступки! Из-за чего и ее родителей нынче немало лихорадило – настолько, что те и не пытались утаивать такое неблагополучие, происходящее с их дочерью, от нежелательного постороннего глаза. Напротив, они словно преохотно делились этим бедствием со всеми: дескать, полюбуйтесь на сии капризы, перед которыми мы бессильны; мы-то абсолютно ничего от вас не скрываем, не намерены скрывать: что есть, то есть на самом деле.