– Кончай дурь, вылазь! – голосом прямо же гиены огненной.
– Ну-тка, дед, мой первый черед на вылет, – обреченно просипел Вась-Вась. – Я покрепче, небось… А ты вторым пилотом будешь!… – И еще колбасил, крепко шлепнувшись за забором, выброшенный пинком под зад, а дедуля уже пикировал, делая сальто на фоне полной желтой луны, следом же за ним и договаривал на лету приятные слова:
– Слышь, Васька, ты завтра заходи пожалуйста… попеть…
Ему явно непонятен был наставший так перерыв.
– Как же я могу зайти, друг сердешный? – говорил Вась-Вась, довольный скорым исходом. – Я теперь несколько дней буду негожий, немастеровой – болеть буду; ни подняться, ни ступить на ноги не могу. Это мне, видать, за фотку тещину досталось, язви ее. Вот теща-то обрадуется, как про это узнает, стервоза, язва…
И они еще гоготали, черти!
Ефима изумляли такие невероятные «подвиги» местных героев и он лишь сожалел о том, что сейчас здесь нет Антона Кашина: он-то, конечно, тоже подивился бы на эти нравы сельчан и, возможно, мог бы их описать прозаично, поучительно. Стояще. И Ефим живо представил себе, как бы он проиллюстрировал подобное. С нынешними героями, ему знакомыми.
Действительно у Вась-Вась пять дней болела та часть тела, которой достался председательский пинок. И его чуток мучала совесть из-за того, что он по-забывчивости не попал на годовщину смерти смешливого Афонии, безвредного, свойского: тот ехал в коляске мотоцикла, когда мотоцикл врезался во встречную автомашину… Руливший водитель отделался легкими ушибами. А этот чудак, вылетев из коляски, ударился об дорожный столб… Смерть мгновенная…
Для таких людей судьба, наверное, уже предопределена… А тут-то при полете сумасшедшим из подпола даже и испуга никакого не было… «Нужно будет обязательно при дневном свете определить взглядом то расстояние, которое мы пролетели за забор…» – подумал Вась-Вась, удивляясь.
– Поля, твой-то король, когда объявился? – по-тихому подошла к калитке Зина Чалова, жена главного инженера.
– Мой – около двух ночи, – и не скрывала Полина доверительно.
– А наш Чалов, представляешь, до трех часов просидел на горушке щебневой, насыпанной подле дома для дорожного покрытия.
– Что, отключился, небось? Обалдел?
– А-а, их помрачения часты… Я среди ночи вышла наружу (наши ребята спали), чтобы на всякий случай глянуть, где мой алкаш плутает. И что ж вижу: под лампочкой (она светит), на горушке, он сидит и плачет. Просит помочь себе слезть. Стыд какой!
– Один другого стоит, Зинушка. – И Полина стала досказывать. – Я-то, проснувшись, лежала в постели и слышала, как Миша кричал: «Помоги! Помоги!» И сначала подумала: «Черт с тобой! Хоть околей!» А потом все же вышла. Слышу крики и стон, но не вижу мужа. А он-то как вперся в большущий (вот этот) куст роз (вот, видишь, весь разворотил), так и выполз из него. Я помогла ему подняться. Еще взглядом провела по той стороне улицы: нет ли любопытных глаз? Привела его на постель. Он стонал: «Помоги, вытащи все шипы из тела». У него вся спина была в бусинках крови – розы покололи. Я сказала ему: «Сейчас, потерпи; все сделаю». Только вышагнула вновь за крыльцо, чтоб прежде калитку закрыть. А вернулась в дом – он уже храпит. А утром он как ни в чем ни бывало побрился – и на работу.
– И мой тоже утек. Без словотворчества, слава Богу.
– А что ж Яков, бригадир, их напарник? Не слышала?
– Лукьян-тракторист приходил и сказал, что все в порядке. Тот в темноте совсем не ориентируется, не мог найти и дома своего. Сунулся в чью-то дверь – и даже не узнал Лукьяна, бригадного тракториста. Спросил, заикаясь:
– Ты скажи, пожалуйста, какое это село?
Со сна Лукьян даже подумал, что их бригадир того – сошел с ума, но потом догадался, что тот просто перепил, убеждал того:
– Яков Федырыч, ты ж в своем селе?
– А где ж мой дом, Лукьян? Помоги мне его найти… Очень я устал…
И что сказать? Насколько же народ не берег, не жалел себя и свое здоровье. Неслыханное расточительство души.
XVIII
– Все, все имело, имеет свои последствия, – сказала, как процитировала, Настя верно. – Во всех делах, началах.
– Куражи и мелкие выходки сельчан – не более чем частности, забава, корь – наследственность в сообществе людском, – как бы примирительно уточнил Ефим. – Есть картинка – лубок.
– Тебя-то что беспокоит?
– Что многое у людей лежит за гранью необходимости, нужности. В творчестве прививается искусственно агрессивность, переигрыш, передел, стиль околоискусственных поделок лжемастеров, не умеющих и не желающих творить по-настоящему, эталонно. И эта несусветная несуразность выдается за шедевры. С каждым разом все навязчивей, нахальней.