Настя первой мягко-предупредительно и доверительно прикоснулась к нему:
– Уж ты, Фима, извини, что психанула, каюсь; давай и дальше без обид наслаждаться нашей волюшкой. Добро? Я хочу…
Он, разумеется, ответил взаимностью – не стал артачиться; счел, что такое ни к чему, непозволительная роскошь.
– Ну, сто крат я добрею, добрею, видишь? – сказал он с улыбкой от счастливого разрешения сомнений. – Если пока не отвержен тобой… Нет еще?
– Боже правый, глупый! – Она почти вскричала. – И что тебе втемяшилось в голову? Да я очень молюсь, молюсь за прозрение твоего таланта и за признание его. Ты мне веришь? Признайся!
– Я стараюсь очень… Все уразуметь…
Настя и Ефим опять шествовали по сухому пыльному полю на пляж и так разговаривали друг с другом. Как сполохами. После своего смятения.
– Признаюсь, Настенька, я не хвалюсь, но у меня-то они, рисунки нечаянно стали как-то оживать, проявляться мясистей, характерней, чище, что ли. А, может, это мой закидон? Завихрения в башке? – Ефим не знал, почему, но он уже не хотел переусердствовать (через край, что говорится) ни в рисовании и ни в джентльменском ухаживании. Будто наступил у него период всяких полезных размышлений. Может быть, именно самых важных и ответственных. – Надо, край родимый, доделать нужное, за что взялся; не доделаешь – нехорошо, приятель; за тебя никто не сделает ничего, как ты ни хоти и ни умоляй кого-то. Я осознаю, легкого взлета, о чем мне мечталось некогда, у меня не получилось, нет, да и быть-то его не могло по всем данным; тяжело осваивается неподатливый материал, одолевают разочарования. И насколько же, я думаю, рационально распределена между людьми эта справедливость быть довольным собой, быть узнанным, услышанным, увиденным? А собственно – кого же и что же нам следует творчески обихаживать и воспевать?
Настя посмотрела на него с легким недоумением, поправила его:
– Да, известно: при погосте жить – по всем не наплачешься, хоть и груба, но верна эта присказка. И, по-моему, бери от жизни что-то нужное тогда, когда можешь (ты молод и полон сил) и есть что брать, иначе шишь что достанется тебе. Одна иллюзорность в крапинку…
– Ну, согласен. Кто доволен всем, тот и счастлив. Не ноет над ухом.
– Не нужно драматизировать события и впадать в психоз, предрекать небывалое. Человечеству – доказано – свойственно волнообразное развитие. На смену безрассудному, хаотичному проявлению придет и более разумное, естественное, что устроит всех.
– Ой ли, ждать того? Ну, ты юмористка!
– Да я-то читала об этом статью одного серьезного философа. Это явление из рода дефицита гуманизма, что ли. Временное. Точно!
– Вот, наверное, поэтому и всем нашим творящим гражданам, а также причисляющим себя к ним, сразу показалось, что очень это модно, современно быть бородатым и небритым мэтром. И это, очевидно, что-то стоит само по себе. Вообщем, антиквариат. Все и ринулись тут наперегонки, сломя голову, в любую известность, в новоизбранность, в балдение вокруг чего-нибудь. Аж оторопь берет: как косно придумками играются взрослые люди! Серьезны ли они? Не нарушен ли у них мозговой устой?
Ефим с Настей посторонились: им путь пересекли две уже забронзовевшие сверху донизу толстушки-пляжницы, громко рассуждавшие на ходу:
– А Людка одна поживет – поумнеет… Я хочу сказать: она такая сейчас заматерелая женщина – наверняка сбережет и вытянет детей своих. Коль мужик ее все куралесится. Непутевый. На трех женках уже, кажется, женат. Да, да!
– У него и мозги давно усохли. А она-то такая заплывшая, сытая.
– Подобная нам, если сравнивать по телесам…
– Только я встречаю людей – и немало, которым материальный достаток счастья не принес.
– Такова уж избирательная власть денег: кому что… Не попишешь ничего…
– И все-таки, – поинтересовалась Настя: – отчего ты пристрастен к чеховской манере описания, гонишься за ясностью-переясностью в своем рисунке? Отчего? Другие писатели тебя не трогают сочинительством? Не настолько вдохновляют?
– Покамест не теперь; Чехова все издатели приемлют, как родного, – объяснил Ефим. – А соответственно и рисунки к нему пройдут верней. – Он – плавный писатель, понятен исключительно всем, как и Пушкин. И страсти его героев, если и кипят, то булькают и урчат под крышкой, не вырываются из-под нее, не бурлят, как у других писателей. А значит, шибко не пугают никого, никаких спокойненьких обывателей. И это вполне, вполне устраивает всю Европу.