– Я дрожу, как кролик, почему-то, – призналась Анна ей. – Ох, всю голову мне разломило. Ой, что-то с головой… Звенит в ушах… Вот ты говоришь – и это где-то далеко… Даже позабыла, Полюшка, что хотела я тебе еще сказать на прощание. Что-то нужное… Но что же? Ой!
– Не тужи, родная. – Полюшка засматривала ей в глаза, ободряла, как могла. – Главное, уйдем отсель. И через час, поверь, увидимся мы за деревней.
Следуя намеченному плану, Поля опять растворилась с санками и матерью своей в густой вьюжистой непрогляди. И без нее томительней опять время потекло. В бездействии.
Потом взвинченная ожиданьем Анна стала тормошить детей, сестру и невестку – Марью, упросившую ее взять с семьей: нужно стало действовать и им. В душе она не преминула тихо, втайне помолиться. И надеялась немножко на удачу, какую они, кажется, вполне заслуживали. По любым мерилам.
Они все с санками и за санками, как покинули сарай, неслись легко, на одном дыхании, не беспорядочно, не замечая вьюги или тяжести намокших валенок и усталости не чувствуя. Однако было слишком много их – пятнадцать человек… Заметно все-таки… И вот в то самое мгновенье, как Анне уже показалось, что опасная для них зона уже осталась позади, вдруг недопустимо близко из ночной сини раздалось издевательски знакомое, их осадившее:
– Halt! Halt! Zuruсk!
На них наскочил, ровно шальной буйвол, чуть ли не сбивая с ног, громоздкий немец с автоматом и в пилотке теплой с шерстяными наушниками и, толкая назад оружием, мрачно-угрожающе и сипло (издрогши) рявкнул:
– Zuruсk!Schnell! Kaput!
– Камрад, пожалейте; у нас kinder klein и krank, kamrad, – обеспокоенно запричитала было Дуня. – Пожалейте.
Но он напер, нажал:
– Zuruсk! Spasen, aber nicht uber die masen. – Шутить можно, но не чрезмерно.
И все, повинуясь, развернулись вмиг и задали деру поскорей. Не разжалобишь, не поперечишь. Все пропало. Было до слез жалко себя и обидно. Поля все же, знать, сумела прошмыгнуть заслон и ждала их где-то; а вот их схватил эсэсовский патруль, взад спроваживал.
– Ну, не задалось у нас… Поди ж ты! – Анна вовсе порасстроилась, упала духом: – Ай, как это плохо! Мы – ни на коне, в загоне.
– Потому что повернули на тракт раньше: ошиблись, – успокаивала всех Наташа.
– Да куда ж нацелиться? Кабы точно знать… Куда пойдешь, не видя ничего?
– Нет, – так и еще разок попробуем, попытаем счастья. Мам, ты не досадуй…
– Нету, нету, доченька, больше сил. Антон, ты-то как считаешь? Все равно бежать?
– Да уж, постараться, – спохватился (что помалкивал) – поуверенней сказал Антон, прогоняя прочь досаду за провал.
XIII
Итак, завернув, их вновь спровадили в конюшню, что зияла без стен и черно и фантастично кишела согнанным в нее людом над еще трепещущим огнем костров; специфично пахло горелым тряпьем, горелой резиной, обувью. Сочувственные и задумчивые бабьи взгляды, вздохи встретили воротившихся; всеобщую напасть все опять на себе примерили, поеживаясь. И старушечка приятная, молодоглазая, как майский день, и разговорчивая, как лесной ручей, та, которая остерегала еще Наташу, наказала ей лучше прятаться от глумливых глаз германца, была тут как тут опять – с котомочкой; приголубила Анну сердечно, ласково, как одна, видать, умела:
– О, ты не кручинься, не кручинься, матушка моя. Лихо перетерпится, и все по-старому должно уладиться, хотя гибло, тяжело. – Что весталка ей приговорила – легкими, округлыми словами.
Анне даже не хотелось отвечать на утешение, на ласковость: мочи не было. Она была точно птенец-слеток, выпавший из гнезда и не могший никак взлететь обратно; точно надломилась она от безуспешного взмахивания крыльями и следовавшего затем шлепанья. Однако она как бы для одной себя проговорила вслух:
– Знаю. То давно загадано, но пока не поймано. И всугонь за ним не нагоняешься. Как за солнечным зайчиком.
На это было сказано:
– Яблочное семя знает свое время. Вижу: у вас путь свободный скоро будет – и скорей, чем у других, мой свет – касаточка. Не тужи.
И легконогая старушечка точно бы растаяла во тьме, сама не нуждаясь ни от кого ни в чем, что Анне даже невольно подумалось, была ль та здесь или это пригрезилось только что. Только чудные слова она услышала. Несбыточные сны.
Где тонко, там и рвется.
Почти в изнеможении Анна опять села на втянутые в сарай облепленные снегом санки. В висках все отчаянней, упруже стучало: «тик-так, так-так, тик-так», ум у ней – последний, она чувствовала, ум – в буквальном смысле расступился, как она ни напрягалась для того, чтобы ей решиться побыстрей на что-либо новое. Здравый смысл ей подсказывал, что им бесполезно повторить попытку уйти сразу всем и что было б опрометчиво сейчас разделиться как-нибудь для этого, а других возможностей для совершения побега она уже и не видела. Плохо то, что в решениях порой ей просто нехватало смелой Полиной мудрости и неколеблемой безоговорочности, – она была сомневающейся женщиной, любившей все проверить и примерить, что было тоже мудро в ее особом положении многодетной матери. А драгоценное время шло себе.