Опять пообедали – кто чем.
Анна к печке не коснулась, раз свои ее не допускали к ней; все растопырялись женки, бывшие при живехоньких мужичках своих, немного обнаглевшие, да их родственники, либо подпевалы отвратительные: они явно не прощали ей независимость от них – что ж еще! А сготовила еду снова Наташа с братьями, наварив в лесочке на костре ведро конины и черную горьковатую кофейную жидкость, а также напекши лепешек. Лепешки с аппетитом ели, еще приговаривая:
– Горячо – сыро не бывает.
Как и предсказывала им, Кашиным, тетя Поля, так и получилось: кофе выручал их, помогал им выжить. Когда в землянке шумели мужики с женами – им все мало было места (особенно у печки), и Анна плакала, то Наташа успокаивала ее, как могла:
– Ну что ты плачешь, мама, сейчас я пойду приготовлю, накормлю всех вас.
Наташа теперь готовила мясо таким образом, чтобы его хватило на два раза – то есть и на ужин. Вечером ели мясо и бульон холодными, или (если пробивались к печке) немного прогретым, ставя кружки прямо на верх ее.
Этим варевом Анна не замедлила также поделиться и с невесткиной семьей: ведь кругом горели жадные глазенки малышей.
Еще были выручающие их сухарики, которые она делила – был расход большой – очень аккуратно, понемножку, с каким-то дальним своим расчетом. Так что пока можно было жить, пережидать всю кутерьму. Думалось все чаще о хорошем, что могло вот-вот прийти, – свойство человеческой натуры беспокойной. Так должно же быть в конце-концов!
Только худо: Анна почему-то не слышала фронтового прогромыхивания. Все затихло там, что ли? Как в Библии написано: «Освободитель приедет с Востока на белом коне». Для чего Анна это говорила? Чтобы поддержать себя и других в трудную минуту? Может быть. Она в точности не знала, для чего.
Маленько подкачала Дуня-Дуняшка: временами кашляла-подкашливала глухо, осунувшаяся, сразу постаревшая на много лет (тонкие запястья рук ее почти просвечивали).
Напал, вероятно, грипп на нее. Проклятый липкий и холодный пот распространялся со спины. Мокры были ноги, колени, лоб. Нужно бы по правилам сменить белье, чтобы больше не простудиться, – да где уж! Просто-напросто не во что переоблачиться. Порой больней было поднять веки – была такая слабость, что даже слух проваливался куда-то, и все время хотелось съесть чего-нибудь кислого, острого. А во рту какая-то горечь стояла.
Ей было тяжело: тяжело дышать, тяжело лежать, тяжело подняться; она была точно ватная и куда-то проваливалась глубже. Но даже измерить температуру было нечем: термометра не было. Измеряли лишь наощупь – прикладыванием к ее лбу ладони.
– Не могу. Мне нужно грудь прогреть. А то так астму хуже еще наживешь. – И Дуня покрикивала уж на Анну: – Да не ухойдокивайся ты из-за меня – ведь не из-за чего! А то ты все хлопочешь… Будто и сама стожильная. Нас всех много, ты – одна. Сядь и покажи мне, скважине пустой, как вязать… Я хочу… Хоть каким-нибудь здесь делом заняться.., отвлечься чтоб…
Танечка, которая отрешенно играла в тряпки, изображавшие для нее, должно быть, куклу, вдруг спросила громко:
– Мамочка, скажи, а что такое асма? Тетенька какая-то? Угадала я? – И засмеялась, довольная тем, что она своим вопросом неожиданно развеселила всех больших: они так и закатились смехом.
– Да, тетенька. Худая тетенька.
Потом Анна, дав себя уговорить, давала Наташе и Дуне уроки вязания из шерстяных ниток с распущенной какой-то рваной кофтенки. Причем она говорила:
– Если, конечно, я помню что-нибудь. Давно по-настоящему не вязала: минуты свободной не было.
– Нет, помнишь, Анна, наверно: смотри, как получается!
– Да-да, хорошо.
– Хорошо бы так связать шарф.
– Да, я хочу сделать. Ну, это будет потом. После нашего освобождения.
– Разумеется! Обязательно так будет.
– Я не могу уследить вот этот момент, – говорила Наташа, – когда переходишь…
– Ну, надо самой перевязать, тогда запомнится.