Он упреждающе сказал, что ненадобно его пужаться так – он не провокатор, не холуй какой-нибудь – только кухню с варевом на фронт немцам возит; они доверяют это, потому как у них уже истощаются людские ресурсы, видимо. Накладно воевать становится. Не прогулка маршем.
Незнакомец был серьезен. Он не преуменьшал значение того, о чем говорил, для себя, для окружающих.
Неизвестный правду говорил – можно было ему верить. Да, население уже нагляделось на все извивы, выкрутасы завоевателей. В большой ставке выиграть кампанию, не проиграть, ясно ведь, годилось все; были хороши все средства, какие только могли этому способствовать. Хотя в выигрыш, в успех уже мало кто и среди них, по-моему, верил. Хотя из-за неблагоприятно наметившегося для них поворота всей войны военизированные до зубов немцы еще более ужесточили свое негуманное отношение к военнопленным, которых стало много меньше попадать к ним в плен, но тем не менее они использовали частично последних в качестве нелагерной подсобной силы под присмотром.
– А вы нам не скажете, далеко же ездить с кухней вам приходится? – с волнением спросила Анна, обнаружив в себе случаем проснувшийся повышенно-особый интерес к тому, что уловил из сказанного ее слух. И придвинулась вплоть почти к вошедшему, представившемуся возничим–пленным. – Я хочу только спросить, где же фронт сейчас, вы не знаете, – стоит там же, где и прежде или сдвинулся?.. Ну, пожалуйста, садитесь вот… – глазами ему указала, куда можно сесть. – В ногах правды нету. – И присела тоже около вслед за ним – на доски лошадиного стойла.
– Да, уж будьте добры, вы скажите нам за ради бога, если знаете! – жадно обступили его с просьбой женщины, как опомнившись.
– Ну, известно, знаю кое-что… Ездим мы во Ржев, под Волгу.
– И давно оттуда, гражданин? Или как еще вас называть? – Анна даже дышать перестала, в глаза ему засматривала зорче: было-то в землянке темновато, непроглядно…
– А вот только что, сейчас. Меня Федором зовут.
– Ах, Федором? И что ж, они еще не смазывают пятки, нет? Господи, помилуй!
– Судя по всему, только-только собираются.
– Жаль, конечно… Не рассчитывали мы… Припоздняются чего-то…
Вздох сожаления и так выдал чувства Анны, всех, столпившихся подле словоохотливого военнопленного. Из чего он заключил:
– Что, вы все оттуда? Выселены?
– Из-под города. Из Ромашино. Слыхали? Может, проезжали мимо?
– Как же! Видел на пригорке – вытянутая горбылем деревня. Укороченная нынче.
– Она в целости еще стоит? Нетронута?
– Стоит пока… Не сожжена.
– Они, что же, жгут вповал, когда бегут?
– Чаще всего. Что найдет на них, – сказал Федор с намеком сведуще. – Ведь чужое – не свое, ничего не жалко. Философия такая среди них бесконечно проповедуется. Знаю потому, что еще в ту империалистическую войну пять лет просидел у них в плену. В Пруссии. Наслушался и насмотрелся – во! – провел он рукой себе по шее.
– Боже, боже мой! Когда ж только выметутся они прочь отсюда? Изождались мы. Моченьки у нас больше нет.
– Ничто не вечно. Даже мрамор дает трещины.
– Ой, да! Что ж, терпи, по-вашему?
– Потерпите, бабы, еще малость, вам скажу; очень-очень скоро так произойдет – немцы все подряд уже минируют в усиленном порядке – самый точный признак подготовки к отступлению, – ровно говорил собеседник полушепотом, взволнованный, с оглядкой быстрой. – Я-то знаю, вижу. Потому как эта инженерная часть немецкая, в какой я обслуживаю лошадей, как раз и занимается теперь минированием. Потому без продыху и гонят меня туда, к фронту. Ведь дальше здесь, в леске, врыто еще несколько их землянок, кухня. И действительно: если немцы сами предлагают вам работу, можно эти дни почистить для них и картошку; тем маленько подкормиться, поддержать себя и в какой-то степени подстраховаться даже. Эти немцы вроде б посмирней других: они не живодерствуют.
Подымаясь, на прощанье он пообещал еще, что, наверное, сможет заехать он сюда также завтра, послезавтра – чтобы поделиться, если будут, новостями. Постарается заехать, заглянуть.
Анна заговорщически провожала его к лошадям, приободренная и вместе с тем разочарованная узнанным от него, – что так неизменно-медленно текли вокруг события в то время, как она вся измучилась уж ожиданием скорейших перемен. Но хоть она поговорила с человеком знающим, всевидящим, военным – душу отвела. Ладно и такое. Все ни ничего.
На следующий день, после полудня, в землянку явились с легкого заработка на немецкой кухне гордые, франтившие девки Шутовы с подружкой Галькой-переводчицей. С заработанным хлебцем и гороховым супом. И Анна, видя, с какой жадностью малые ребятки засмотрелись на сладости (конфетки «Бон-бонс»), которые те демонстративно, шурша лощеной оберткой, сосали во рту, опять спросила у Наташи – опять непростительно, сама понимала, смалодушничала: