Анна по-домашнему была простоволосой, с неизменной закрученной и зашпиленной кичкой на затылке. И Татьяна, опять загораясь, некощунственно говорила ей:
– Молодчина, что, выходит, ты ведешь их… столько… Это подвиг. Я бы не сумела. Поверь… Где же берешь ты силы? Знал бы это твой Василий…
– Мы все… сообща, Танюшка, идем (затужили так по родинке) – не я веду, – отбивалась Анна от ее похвал. – Меня саму ведут. Положи гнилое-то бревно в стену среди здоровых, оно и дольше всех здоровых пролежит.
– Ну, не скажи. Не каждый и мужик отважится-то на такое.
– Не давши слова – крепись, а давши слово – держись. Да иным мужикам (не всем) нынче, наверно, и потруднее мытарство нашего, бабьего… А мы просто путешествуем себе с пожитками и так, глядишь, хоть родственников видишь: в сорок первом мы гостили недели две в Дубакино, у Артема Овчинина, теперь – у тебя, Татьяна…
– А ты слышала, что Артема расстреляли немцы? Рассказывали мне люди.
– Как?! За что?
– Расстреляли вместе с сыном шестнадцати лет. Их включили в похоронную команду – хоронить убитых немецких солдат и офицеров (там столько их уже наколошматило) – и застукали их с поличным: они с покойников снимали наручные часы.
– Ай-яяй-яяй! Польстился, обольстился! Ужасти! Оплатили жизнью, стало быть, жадность-то слепую, ненасытную свою. Видать: сыч по полету, сова по взгляду. И так ведь Артем разжился – всякой всячины понакопил когда…. Жил в достатке полном, не в нужде; с хлебушка на квас не перебивался, как иные. Но вот он еще позарился – на что? – на чужие побрякушки дорогие; ему душно захотелось их присвоить, чтобы больше наживиться… Кому что в войне – не разберешь. Тем сгубил и своего сынка молоденького. Царствие небесное! – И Анна глянула под потолок – на стоявшую внаклон в углу Татьяниной избы иконку.
– Сказывали: его дед – черная под седину борода – сразу помер от этого. А бабка от тифа умерла.
– А жена Варвара?
– Я не знаю, ангел. Выселили ли, может?
– Значит, весь их – Артемовский – род низвели? Кончился?
– Да, так выходит. Случайность это или нет, кто знает… Добром людям надо жить и возвеличиваться средь людей.
– Согласна, Танюшка: доброе начало – половина дел. Но доброты-то пока нет кругом. И не предвидится. Нам жить – того не дождаться. Война эта и жестокость немцев переворошила все. В довершение всего нас вместе с детьми оторвали они от земли, от двора и от скотины – и еще назад, домой, не пропускают, караулят всюду, чтоб схватить, коли вырвались. Вырвались, но не совсем еще.
– Перетерпится авось, – не нашла что сказать Татьяна. – Переможется. Прогонят их.
И затем, когда уже все спали, еще часа два втихую проговорили Анна и Татьяна о своем житье-бытье. Притом они никаких особенных тайн друг другу не вверяли: таковых у них не оказалось попросту. Не нашлось. Татьяне даже подумалось, что их просто некогда им было завести; особенно-то – Анне с ее непрестанной обузой обихаживанья и выхаживанья целой стаи ребятишек-галчат. Только упомнить-то их всех почти невозможно, не то, что сладить с ними, уберечь их в такое время… Нет, натура в Анне, видно, от Василия перенялась; памятью о нем крепилась, держится. Как ниточка: тянется-потянется… И о суженом своем она тоже подумала снова. Где-то он? На каких фронтах не спит? Слышит ли он нас?
XXVIII
В чем же Анна Кашина и все другие провинились, перед кем, что им, как голи бездомной, перекатной, приходилось туда-сюда мыкаться? Не раз и не два уже. Кто ж их так жестоко наказал? Просто обстоятельства? В 41-м еще Кашины столько раз (не упомнить), спасаясь от бомбежек, бросая все, тащились по вечерам всей оравой прочь от дома – ночевали где-нибудь, забившись, в оврагах и кустах, а наутро тащились, естественно, обратно. Были в Строенках, в Дубакино, ездили в Шалаево. Тогда как завоеватели в листовках одним росчерком пера удостаивали приговора всех советских людей: или отдашься на милость победителя, или каюк тебе. Середины у них не было. А потом же и шутили с показной прямолинейностью: «Мы – солдаты, не политики, мы стрелять умеем. Есть дело, поважнее мира». Ох, головушка горькая, что не одна она, Анна уже вытерпела, вынесла. Где конец всему?
Хороший, полуобморочный сон в теплой избе способствовал некоторому восстановлению сил физических и, хотя отчетливей теперь, наутро, сконцентрировалась ломота в суставах и в спине, как если бы вчера вагоны разгружали – наломались, зарядил всех необходимой свежей бодростью. Всех, кроме Сашки, кого вновь уже донимали заболевшие бока и ноги, хотя он крепился, сколько мог… А ведь раньше парень был вынослив, крепок, неболезнен. Кругл, ровно колобок. Ел за двоих – уминал за обе щеки: дома, в яслях… Так, отец нередко ставил его в пример Антону, росшему каким-то худеньким, не расположенным к еде: «Вот взгляни-ка на него – он всюду поесть успевает, зато и здоров; ну, а ты – разве годишься в едоки?.. Разве сильным вырастишь?»