Спокойной к безобразию Анна, разумеется, не могла остаться; она к хлебобросателям наярилась, чтобы между делом их, негодников, одернуть и пропечь, если они еще мало смыслят в чем-то. Да в этот самый момент стремительно из-за зубчато черневшего вдали леса выкатились огромные, в полнеба, накаленные докрасна колеса – вот одни-одни колеса, без каких-нибудь кабин, без какой-нибудь брони на них (это можно б было увидеть, если б было что еще). Они, сея круги огненные, настигая людей, рассыпавшихся от них, прокатились по середине этой странной местности, заколпаченной-таки глухим сводом, – опаляли, мяли все собой, беспощадные ко всем, ко всему живому – малому, большому. И от них-то дернуть было некуда. Ни в какую щель забиться. Бесполезно.
Кто пустил их? Почему они гуляют так свободно по земле? Что же люди смотрят?!
Все, сломя бежит куда-то в панике. Не с кем, не с кем, хотя людей скачет всюду много, переброситься словами, поделиться удивлением происходящему.
Тут оранжевые закрутившиеся смерчи ослепили Анну. Над ней затрещало что-то учащенно-быстро. Будто разошелся небный свод наполовину. Вместе с земным простором. Как раз от той линии, где колеса промахали. Одна половина – та уже дивно голубела, а другая – эта – сделалась еще черней. Дышать стало легче оттого, что разошелся свод. И туда, на волюшку. Анна ударилась. Но заманчивый голубой свет, как и солнечный в облачный день, все уползал от нее, перемещаясь по земле, хоть и был он почти рядом, рядом.
Из-за этого – лихорадочно соображая и натруживаясь до предела, чтобы только лишь как-нибудь достичь этой светлой, ускользаемой от нее, полосы – Анна слушала очень рассеянно все толковое, не пустозвонное, что тут ей все же предрекла впопыхах уже знакомая молодоглазая старушечка, неожиданно подвернувшаяся на пути и засеменившая за нею бодро, поспеваючи.
– Кто же все это сделал? – не выдержав, вскричала Анна для того, чтобы быть услышанной в этом аду. – Какой злодей?
– Сами-то, желанная, и сделали, – прокричала также удивительная старушенция.
– Кто же «сами»? Разве есть резон самим?..
– Руками собственными. Люди все. Замыслили…
– Помилуйте, да как же?
– Служат дьяволу за гривенник. Нет ни стыда, ни совести. Порази их гром небесный! Гром великий, порази!
– Ты запомни только, Аннушка, что даже и после будут твои детки еще пасынками через это все, как сейчас ни ползи тут на корточках, сбивая в кровь коленки; гладенькие, чистенькие люди, те, кто ни столечки похожего не испытали в своей жизни, не горели в огне и не тонули в воде, ужо приклеют, приклеют, как пить дать, навечно, и тебе с детьми позорное клеймо: «Были-то в фашистской оккупации – не какой-нибудь еще…» Как-никак, голубушка, такое было, не ершись. И в этом для них будет заключаться что-то нехорошее, сомнительное чем-то… Так что твои стойкие гражданские труды почти не зачтутся… Возразить Анна хотела: дети-то ее совсем еще клопы – разве можно их судить с такою легкостью и недоверчивостью. Полстраны, считай, так бедствует…
Но голос прорицательский, уже откатываясь, затухая, добубнил издалека:
– Потом еще ловкачи и подвиги себе пропишут. Так-то!
«Пускай, пускай себе тешатся, играются, если им вознравится особенно, – думала, еще бежала Анна безоглядно в окружавшем ее тарараме. – Удел наш теперь – бояться подневолья, сердцем трепыхаться, не до подвигов черед. Мы-то не герои, нет; на геройство и не заримся никак.»
IX
Однако оранжевые всплески вновь затмили все в глазах у Анны. Щадя глаза, она отвернулась и… проснулась вмиг, одновременно обрадованная от того, что это сон так испугал, все перевернул – ничего такого быть-то не могло никак, и оглушенная тотчас происходящим за окном. Действительным. Что могло пугать всерьез, не понарошке.
В ушах зазвенело, а она еще додумывала: «Почему ж так получается, что злая сила везде пересиливает? Или потому, что плохие люди не гнушаются никакими средствами борьбы для достижения своего благополучия и благоденствия?»
Она вскочила, всполошенная, почти одновременно с Дуней; она засуетилась, причитая что-то и давай всех тормошить-будить. Что не сразу удавалось: только разоспались все – ходики показывали лишь двенадцатый час ночи.