Взбулгатились все. Из-за огненной иллюминации и поднимавшегося треска.
Первоначально, вскочив и еще не разобравшись, Дуня не поверила глазам своим:
– Что, может, это машину разогревают немцы?
А какое!
– Скажешь! Разогрели-запалили… Господи, ты отнеси! Что теперь?
В боковое-то окно, со стороны крыльца, уж пышало, отогревая, расходившееся ослепительно-красное пламя от соседней избы, почти вплотную, за проулком; уж вокруг набекренившейся кирпичной трубы, на дранковой крыше, плясал огонь языкастый. Сотрясая землю, с лязганьем и скрежетом дрызгались-мотались взад-вперед, что обезумевшие или ослепшие, заброненные немецкие танкетки; а из тьмы гуськом валились отходившие пешие войска, точно адовы видения, и пляшущие красноватые отблески пожарища, освещая для них растолоченно-тяжелейшую дорогу, выхватывали все новые и новые солдатские остроскулые, безучастно-напряженные лица. Уже сильней потрескивало там, в жаре, дерево и лопавшиеся стекла; разлетаясь, искры сыпались кругом; падали горящие куски, ошметки, бревна, выгоравшие из стыков, пазов, звеньев и, раскатываясь, растапливали жаром снег. Еще ладно, что порывистый ветер задувал не вдоль деревни – поперек ее, на огороды, – в западном направлении: это уменьшало опасность мгновенного переноса и распространения огня на другие избы.
Но эта, такая ж, что и горевшая, бревенчатая изба, укрывшая выселенцев, все-таки могла каждую минуту, накалившись от близкого пламени, вспыхнуть запросто. Поэтому все беглецы, повскакав живехонько на ноги, обувшись и похватав ребят, узлы и также санки, и наскакивая на раскиданные предметы, вытащились сперва во двор, а через него – и в огород, заслоненный от улицы (от лишнего, стало быть, взгляда чужих солдат) кустами вишенника и крыжовника. И там, позади обширного двора, засели на огородных грядках с торчавшими из-под осунувшегося наста капустными кочерыжками, и сидели на чем-нибудь, дрожа и ежась от ночного холода и пугаясь, пережидая резвый огонь, губивший ни за что ни про что невинную мирную избу.
Ветер до костей пронизывал. Отрываясь, лепил и колол в лицо снежок.
Да еще внезапно вступила в дело советская артиллерия, может, лишь пушки две или три – для острастки: стала бить откуда-то совсем поблизости, отсюда в километрах трех всего, не дальше, как к неописуемой радости (фронт приблизился намного), все уже по опыту знали, чувствовали, и здесь также, совсем рядом, справа, сзади, и на грядках, что было некстати (зацепить могло), с хлестким звоном, оглушающе-раскатисто рвались снаряды, звенели осколки, комья взметанной земли. Били-то, наверное, по костру избному…
От страха и стужи клацая зубами, Анна сидела на узлах с притулившейся к ней Верой, подобно какой большой белой птице на крутой волне, на которой ту трепало, лицом к наветрию, стуже, чтобы, верно, яростный бездушный ветер не заторопил и не повредил прижатые к ее телу легкие перышки и тем не сгубил ее окончательно, и охрипло-простуженно переговаривалась с другими женщинами:
– Видно, как веревочку ни вей, все равно будет конец. Немец-то как черт от ладана бежит.
– Окончательно, знать, лыжи навострил. Задал лататы.
– Как бернушки-то трещат… Чисто порох. Они ведь могли б и нас сжечь живьем, – ошибись избой… Не поперхнулись бы…
– Сохрани, господь, и помилуй!
– И откуда у них мания такая – все пожечь?
Порою ж мерещилось еще Анне: что сидит-трясется она, маленькая, на родительском огороде, среди кустов, – и здесь, на задворках, рос дубок, так же, как и за ее родительским домом.
X
Изба жарко, с треском полыхала. Только неуседливые ребятишки, кто побольше – Антон, Саша и Гриша – подступали к ней поближе с надворья, т.е. с невидимой стороны, и грелись. И еще погреться звали остальных. Безумные!
Ночью что ж можно увидеть в большом беснующемся пламени? Но, очевидно, тут до этого помещался продовольственный немецкий склад (не комендатура), который частично не был вывезен и поэтому и был подожжен: на задворках горели, было видно, два дощатых ящика с лимонами, – их несколько штук, желтокожих, обугленных, впитавших едучий дым, смельчаки удачно подцепили проволокой и выкатили оттуда, из полымя. Добром попользовались, стало быть.
Однако из целого клубка горящие бревна, сваливаясь и разваливаясь, недопустимо близко подкатывались в проулке к стенам и особенно крыльцу избы, в которой беглецы нелегально, скрытно ночевали и пересиживали день вчерашний, вследствие чего уже ребятишки для того, чтобы не дать теперь пожару перекинуться также и сюда и начать по-новому щепать, почти в открытую стали зачерпывать подобранными немецкими консервными банками (вот как даже пригодились) воду из образовавшихся от пекла луж и заливали, гася, эти большущие опасные головни или же оттаскивали или откатывали их обратно, – все, как и должно-то быть и чему их всегда учили.