У санок отвалилась полозьина – снова не приладишь наскоро. Притом – голыми руками. Не привяжешь бечевкой. Но и с этой незадачкой справились: подсадили Славку на санки Кашиных, к Тане, и Дунины вещички покидали сверху. А сломанные санки бросили. Потянулись снова полуцелиной, вдоль прерывной елочной полосы посадочной, – по натоптанным следам занесенным да нетронутым пролеском с проталинами.
Поторапливались.
День молочно-серебристый был, струился воздух; снег крошился под ногами, сыпался, подзвинькивал. Все сильней, неудержимей, радостней звали уже чувствуемые всеми неповторимые запахи родного очага, насыщенные запахом молока; столь неповторимо знакомые с детства их потоки желанно неслись навстречу шедшим, окружали весело, вели, шутя удесятеряли силы. Ничего, что кто-то спотыкался, или оступался, падал на ходу: дошагать осталось много меньше пройденного.
В Алешеве, последней на их пути деревне, отстоявшей отсюда, от железнодорожной линии, менее, чем в версте, никакого люда и движения не наблюдалось тоже; невдали от нее, на немецких могилах, безгласно-покорно торчали тысячи, тысячи березовых крестов, а на самой околице бесформенно сгрудилась какая-то разбитая, вероятно, вражеская техника, уже отвоевавшаяся.
Но вот внезапно, только к середине Алешево обошли, выкинулась из-за изб приглушенная расстоянием пулеметная очередь, еще, и над головами шедших в полный рост и ничего не подозревавших людей цвикнули пули. Невысоко они веером рассыпались. Звук это показывал. Могли зацепить. Такое было впечатление. Да сначала-то никто и сообразить не мог, что это фашисты повели прицельную стрельбу именно по ним, растянувшимся длинной цепочкой; а потом опомнились все – и в ответ уже смешным образом, но вовсе не испуганно, как скорей всего должно бы, кажется, быть, засуетились, поджимая друг друга.
Антон впереди всех волок вместе с Сашей, тетей Дуней и Наташей санки. Он с необычайной веселостью, всколыхнувшейся в нем от того, что, видно, неспроста сейчас головорезы эти палили в них, что достать пулей издалека сложней и что, главное, можно сейчас будет запросто скрыться здесь, в Заказнике, – он, повернувшись к задним, еще крикнул запальчиво:
– Эй, вы головы-то хотя попригните, странники! Слышите?.. Тетя Марья, вы пригнитесь больше, а то вас зацепит уж…
– Что, сынок, сказал? Не расслышала… Тетеря…
– Пригибайтесь, говорю! Слышите: над нами пульки свищут?!
– Да, а почему и что – я не могу понять. Не взыщи.
– И все, запотешавшись над Марьиной растерянностью неуклюжей, еще веселей в пригибку пустились поскорей вперед, под уклон: до спасительного леска было рукой подать. Там ложбинка начиналась – все прикроет их; там ищи-свищи, пали вслепую…
Тем не менее, посвистыванье пуль явно участилось и усилилось, а участок этот был еще открытый; это вынудило всех залечь (для пущей безопасности) и ползти в снегу ползком, протаскивая санки с малыми, – с все тем же непонятно шалым настроением, какое беспричинно, казалось, обуяло ребят. На них-то глядючи и другие все смеялись. Смеялись, дело делая, подвигаясь полегоньку.
– Лево руля, – покрикивал и Саша позади ползущим, поднимая голову. – Рулите сюда, за нами! Давайте в ельничек!
В поисках спасения, маскируясь для того, чтобы возможно поживее скрыться, незамеченно удрать из такой опасной, оказалось, зоны, даже заползли за подходящие для этого темно-густые и принизистые посадки ели. Сколько-то еще за ними проползли. А где перебежали тоже, как могли. Когда злосчастная заминка приключилась – стали вынужденно – оттого, что вдруг, лопнув, отскочила на мужицком Сашином валенке пришитая подметка: сразу же наполовину оторвалась спереди, так, что уж ножонка вывалилась в эту дырку – почти вся. Не пойдешь так, не поскачешь.
Вот не говори! Там, где тонко очень, так, как правило, и рвется. Не спросясь. Не спрашивая уж на то разрешения особого. Хорошо еще – нашлась тут какая-то подручная веревочка: наспех ею заболтали-прихватили валенок, только б не задерживаться более здесь.
Уж не помнили затем, как все съехали – не съехали, скатились или сползли в широкий овраг с защитительным от преследующих пуль склоном; встали опять в рост, распрямились с облегчением на сердце: дальше уже были в несомненной безопасности от пулеметного обстрела, свалившегося так на голову. Отчего чумазая Наташа (она все подмазывалась сажей, чтобы выглядеть лицом уродливой и старше), притом вывоженная сейчас также, что и все, в снегу, заблистав на всех сочночерными глазами (совсем уже выросла), с саночной веревкой, крепко вжатой в синих варежках, даже неожиданно воспела то, что само собою, видно, прорвалось у ней наружу – выплеснулось, – из любимой доброй песни ее веселой молодости: