Наконец преодолели весь здесь запаршивленно-изъявленный и донельзя извоженный Заказник. Преодолели его без особых происшествий, без усталости зудящей до знакомой уж по прежним переходам ломоты в ногах, в плечах, в руках. Поломались, правда, санки у семьи Большой Марьи, женщины на счастье, как узналось в эти немногие дни, все же незлобливой, свойской по натуре; но их с деловитостью ребята моментально подцепили сзади на буксир к стойкам все-таки, хотя уже и потресканным изрядно, розвальням Кашиных и так тащили дальше – дружно-сообща. Любо-мило. Прелесть было это видеть. Только в радость. Только, значит, радуйся. Шли-то целые, живые все – друг за другом. Малых деточек везли…
Анна, как-то воспарив в душе на миг (потеряла над собой контроль, клуня этакая, точно клуня), даже перестала думать то, о чем только что сейчас ошалело-неожиданно подумала в Заказнике, когда лес всерьез с собой сравнила, по себе примерила его несомненно чувствующее существо, все его деревья с веточками всеми и еще землей и воздухом, которые тех питали соками какими-то, – что, наверное, настолько же теперь человечьим телом своим тоже запаршивела и сами все они, бегущие, ползущие к себе домой, давно не мытые как следует, не скобленые докрасна мочалкой с мылом: вши и гниды, разумеется, еще не заели их совсем, но позавелись в волосах и платье, помаленьку слышно ползали и ели. Спрашивается, к каким это предстоящим переменам в жизни?
Они брошенные всеми, выселенные женщины и дети, вероятно, только потому и стали теперь странствующими беглецами – потому что этих перемен они не столько ждали с милостивой покорностью и святой мольбой, со слезами на глазах, а сколько ждали страстно, непокорно и неумолимо рвались и карабкались вперед побыстрее изо всех потуг и силенок, порой рассудку и страху вопреки.
Да, вот оно, отличительное свойство людей от вросших в почву братьев-деревьев, которым на роду было заказано стоять на месте и ждать чего-то от капризов природы и людей жестоких, заключалась именно в том, что они не дожидались сиднем сидючи часа избавления от насевших нелюдей, а могли хотя бы уползти на четвереньках, когда можно было. Ими деятельность двигала.
Вышли уж на окаймлявшую близь Ромашино заказницкую окраину.
Здесь проселочная, в точности уже известная, как персты свои, дорога по еще натянутому, коркообразному, но будто уже ячеистому, уже выпустевавшему изнутри, снеговому покрывалу, которое под солнцем сверкало расплавленным хрусталем, также являла собой, являла во всю значительную ширину свою; вместе с закраинами и какими-то объездами, или ответвлениями, сплошное и глубокое (в зарослях) – по пояс – месиво. Что тоже указывало очень верно, надежно на всеобщее бегство отсюда неприятеля, не иначе. Иначе быть не могло. Допустить нельзя. Оставленные в снеговом, прихваченном слегка морозом, покрове колесные и другие прорези-следы были до того глубоки и широки, что только и следи за тем, чтоб не завалились и не опрокинулись над рытвинами санки. Из-за этого-то до обидного медлительно, конечно, продвигались. Тогда как почти что рядом, вот уже, сполна проступили в розоватой дымке освещенные мягким робко-дрожащим солнцем знакомые до невыразимо радостной боли очертания сгорбленной деревни, по которой так соскучились – она словно бы застыла в ожидании чего-то.
Как будто вечность целая прошла с того дня, когда они, возвращающиеся сюда по собственному хотению (и порыву), сколько их не пинали и не толкали взашей, покинули ее.
Сейчас, с каждым следующим шагом приближаясь к родной деревне, видно, выстывшей жильем и их человеческим запахом за время их отсутствия, блудные-неблудные ее дочери и сыновья, вглядывались в нее пристально, ревниво: более всего, разумеется, тревожило как-никак – все ли здесь сейчас спокойно, тихо? Нет ли немцев? Да, даже и у самой, по существу, цели они, не доверяя никаким своим головокружительным догадкам и предположениям, еще мыслили по-старому, надежнее – прочно завладевшими всем их существом категориями разумного в этих условиях самосохранения, и, хотя душа уже просилась петь, робко начинала выводить мотив, они еще боялись преждевременно восторжествовать, чтобы не расслабиться и не попасть впросак таким самым что ни на есть глупейшим образом. Это останавливало всех.
Свободно шагавшая одна, без всякой ноши и без маминой руки, Вера, которая, очевидно, также сильнее чувствовала приближение какой-то торжественно-важной минуты от того, чего всем хотелось до безумия достичь, как завидела да узнала родную деревню, так и непосредственно, по-детски, все позабыв, припустила к ней вприпрыжку, хотя устала тоже, со словами, которые она послала мимоходом через плечо…