Они мучительно еле-еле доплыли до Ботанического сада. Любу, несчастную, мутило и даже после того как они, качаясь, сошли здесь на берег. Вообще ее вестибулярный аппарат не отличался надежностью. В отличие от способности управлять собой Антона. Потому она сердилась на него из-за того, что позволил им поплыть в такую непогоду. Им было уже не до осмотра ботанических чудес. Они, не задерживаясь здесь, поднялись пеше до самого шоссе и вышли к автобусной остановке.
Люба раздосадовалась от такой невезучести.
– Чтоб я с тобой еще поехала – и не думай, не проси! – в очередной раз проявилась ее фобия – уверенность в том, что все несчастья, происходящие с ней, большие и малые, исходят точно от него – от кого ж еще? И такие незадачи она помнила долго – и вовсе не как случайность, а как явную злонамеренность против нее. Укоряла его при случае этим или другой неудачей по его же несомненно милости. Ведь он мог бы и предусмотреть последствия. Зачем же тогда он при ней!
И было непонятно, сколь всерьез предъявлялись ему такие претензии.
И все же в целости, хоть и потрепанные, добрались они до «Артека».
Между тем на втором этаже дома третьеклассница училась играть на пианино – наигрывала который день один и тот же мотив. Вымучивала. И еще пробовала голос.
Уже вновь наладилась южная погода. Установилась отличная видимость, прозрачность морской воды. Даже можно было видеть под слоем ее не только обросшие мхом камни, медуз и проплывающих серебристых рыбок, но и ползущую по дну моря свою собственную тень. Было очень приятно оттого, как вода обволакивала твое тело. Тарахтел катер, везущий пионеров к причалу. Кричал диктор:
– Парочка, вернитесь назад! Что вам – шестьдесят метров мало?
Люба поманила его знаками к себе. Сказала:
– Посади меня сюда! – И показала на валун. – Давай! Держи меня под пятую точку. Раз, два, – помедлила, передохнула, потом опять сосчитала: – Раз, два, три! – и на руках повисла на плите. – Теперь отпусти!
Но он боялся ее отпустить, видя, как дрожат ее руки: она могла бы ободраться, и слегка подтолкнул ее. Она шлепнулась в воду на живот и подбородок. И тут же заругалась на него, недовольная его боязнью, как он ни объяснял ей опасность в ее таком спрыгивании. И она опять направилась к месту, где хотела влезть на камень и спрыгнуть с него.
– Меня учил так забираться и прыгать брат Толя. А ты не понимаешь…
И вдруг:
– Я еще в первую весну нашего замужества говорила тебе, что нам нужно развестись.
– Так сделай! – не выдержал он. – Это же опять только слова.
– Ты только помоги мне разменять комнату.
– Можешь забрать ее себе.
– Что же, она не нужна тебе?
– Я как-нибудь устроюсь.
– Ну, хорошо.
– Это все авантюристичное.
– Но неужели тебе иногда не хочется попрыгать, пошуметь, покривляться?
– Не всегда. Не на потеху кому-то…
– Все-таки между нами море… – Она нашлась, что сказать… – море наших характеров.
– Пожалуй, правда, – согласился он, не споря.
Отношения между ними все разлаживались.
Люба, став его женой, любила его сообразно своему установившемуся взгляду на семейную жизнь: в ней она выступала, как главное действующее лицо, украшавшее эту жизнь; она всегда ждала чего-то от того, кого любила и видела рядом с собой что-то определенное интересное для нее, что никак не укладывалось не то, что в его представления о любви, а в реальность вещей. Но возмущаться ему было бесполезно, – он пробовал. Она была непробиваема. Все время сбивалась в разговоре на какие-то несущественные споры, на непонимание им ее каких-то устремлений, желаний. Говорила:
– И все же, Антон, мы с тобой разные. А сосуществуем вместе лишь благодаря тебе. Пока еще сосуществуем…
– Но я не тащу тебя насильно. Вижу, что не гож тебе, не мил… – не упрямился он. – Один чудик на причале у двух туристов спросил: «Вы откуда?» И ему старик ответил по-английски, что они из Америки. «А, Америка?! Ну, годится, хорошо!» – Мужик не был удивлен услышанным. Нисколько.
– Не смешно, – рассудила Люба.
– Очень грустно, – согласился Антон. – И ведь стоило шторму быть.
– Шторм тут ни при чем!
IX
Жизнь людскую не отсортируешь по какому-то шаблону, хотя она и типичной может быть у многих.
И у москвичей – Тани Кашиной и Кости Утехина, приехавшим сюда с дошкольницей Надей, тоже наблюдалась все дни разноголосица, непонимание друг друга. Словно это было такое болезненное состояние, близкое к критическому. И нужно было балансировать все время, чтобы не сорваться.