– А она, Ксения Зиновьевна, действительно здоровая, пробивная, видать женщина, – не сбивался в рассказе Павел Игнатьевич. – Рождена для этих дел – большим хозяйством ворочать. Ее сын на рыбодобывающем флоте работает, и нельзя послать к нему посылку. Так она пошла куда-то, показала, что эти огурцы собрала с грядок своих, и ей разрешили восемь килограммов их послать ему, моряку. За одну пересылку она заплатила девятнадцать рублей. Вот такая это пробивная женщина. Характерен для нее и сегодняшний пример: вдруг рамы для дома привезла, где-то их купила мимоходом, наняла тут же извозчика – и приволокла. Проявила расторопность. «Зачем же?» – спрашивает муж. – Ведь у нас рамы есть: они вставлены». «Ну, эти, – говорит она, – уже прохудились; погляди, все почти истлели. И если придется вскоре их заменить, но новая замена всегда будет у нас под рукой». До чего настырная, хозяйственная баба! Она меня поразила. По улице идет – и уже заранее прикидывает, что им сгодится и потребуется. Не всякому дано такое качество.
Знать, несладкой была жизнь у нее. Да и у Николая Николаевича тоже. Из его разговора я почувствовал, что оба они – не ленинградцы. Он был в свое время и двадцатипятитысячником. Она мыкалась с ним везде, возилась в земле, чтобы было подспорье семье, – отсюда страсть-то к ней и привилась в натуре со временем. А нынче он решил отвязаться от пут: выходит, совсем несвободен с землей. И теперь он не прямо говорит, что продает усадебку. Говорит: все это надоело ему. Набрался духу – два раза уже подавал в заводской кооператив заявление о выходе из него. И дважды передумывал – забирал обратно заявления свои. Все же жаль, что ни говори, с таким трудом созданного, нажитого, – ведь завсегда этим жил, маялся: как же дальше без него? Все равно что корни обрубить. А тут уж подал окончательно – в третий раз. И он, Николай Николаевич, стал тоже жаловаться мне. Понятное дело… Ноша тяжка…
И когда я, вконец распропагандированный ими обоими, вышел на улицу и пошел вдоль домов, а знакомый – Петр Федоров, которого здесь тоже увидал (вместе с ним еще перед войной работал на заводе), закричал мне через улицу: «Что, облюбовываешь? Покупай! Покупай! Не пожалеешь! Моим соседом будешь!» – я лишь отшутился покамест. Чтобы, знаете, не было после разговоров никаких. Они также могут выбить из колеи преждевременно, повлиять неверно…
– Нет, Паша, постой, пока не перескакивай ты на другое, – построжав, но с обидой остановила его жена. – О главном не сказал ты. Спросил у них, почему ж они решили продать домик после одиннадцатилетнего проживания в нем? – Она била в одну точку, поскольку напрочь никак не соглашалась на такую покупку; ей только любопытно было знать, что теперь не устраивало дачных владельцев в их собственности.
Павел Игнатьевич улыбаясь, простодушно ответил:
– Он-то, Николай Николаевич, сказал, что жизни нет.
Она поразилась с воодушевлением:
– Жизни нет?! Так и сказал?
– Да, прямо так и сказал.
– Вот, вот! – Она все же сильно обрадовалась услышанному: это был лишний аргумент в пользу ее сопротивлению мужниным намерениям. Она, выходит, дельно упрямилась перед ним. И несдержанно заерзала опять на противно скрипучем стуле.
– С этим садом своим он, как признавался мне, только одну дорогу в Советском Союзе и знает – до города и обратно.
– Все понятно, если так…
– За десяток с лишним лет лишь один раз отдыхал по путевке в санатории. И то: вернулся на дачу свою спустя месяц – а здесь сущие джунгли, все заросло. Пришлось ему снова засучить рукава по-настоящему. Без присмотра ее невозможно оставить ни на день.
– А то как же… нельзя…
– Я поинтересовался: «А книги-то Вы хоть читаете?» «Какие книги! – отмахнулся он. – Я газет-то не читаю: некогда; только то, что в электричке успею, и все чтиво мое. Зато зимой полное блаженство. Все снегом занесет-заметет – никуда тебе не нужно и не нужно ничего расчищать. Никакой мороки. Лежу себе в удовольствие».
– В общем, зимний курорт? – вставил зять.
– Да, – почти обрадовалась Янина Максимовна.
– Да и что этот садик дает? – говорил Павел Игнатьевич, словно разубеждая самого себя. – Яблоньки все чахлые. Видно, навоза, удобрений мало, не хватает. Я надеялся увидеть там какие-нибудь плоды. Но их нет. У хозяев еще дочь замужняя. С детьми. Как приедет к ним из города – ну, ягоды созрели. Шасть в огород. Все пооборвут, поедят – и уедут восвояси; еще с собой что-нибудь прихватят – не без этого. Кому надо ломаться? Поэтому старики и решили наконец пожить свободно. Захотели раскрепоститься. Только жалко расставаться с нажитым: все ухоженное, притертое. Я критически прикинул: две тысячи – дешево берет, почти даром. Но, видимо, ему уже так осточертело все, если он идет и на это, приносит явную жертву.