Между прочим, Антон приехал нынче к ним, Степиным, не просто ради загородной прогулки и тещиного обеда, а нарочно, с тем, чтобы, возможно, занять у них деньжат. Это было поручением жены, советовавшей ему в письме сейчас обратиться за тем к своим родителям: она-то знала хорошо, что деньги имелись у них. Вышло так, что Кашины вступали в жилищный кооператив, – в коммуналке жили без удобств: без горячей воды и ванны… Так что Антон, как проситель, был, что говориться, не в своей тарелке из-за этого – очень не любил что-либо просить для себя. Он вроде испытывал двойную неловкость: после того, как тесть столь простовато-чистосердечно изложил свою историю о несостоявшейся дачной купли-продажи и еще оттого, что не испытывал особых отношений к нему. У него даже явилось ощущение словно он невзначай подслушал чужой разговор, не предназначавшийся для его ушей, и поэтому чувствовал себя неловко.
Однако Антон и не был бы сами собой, если бы впал тут в благородные эмоции и дело отложил до удобных времен. Он вынужденно находил контакт с тестем и тещей, потому что они ни во что не ставили дочь, а к нему все-таки прислушивались и считались с ним, как с равным.
Едва Павел Игнатьевич излился и успокоился, Антон сказал:
– Что ж, пожелаю вам терпения и настойчивости; чтоб посчастливилось, дерзайте на этом попроще. А иначе будет шах и мат.
Тот заулыбался:
– Да, только бы не нахомутать. Тогда себе будет дороже. Главное, я наладил сейчас контакт со своим организмом. Спокоен. Понимаю лучше его. У меня с желудком как, стоит простокваша, компот – не тянет на еду. Вдруг среди ночи чувствую: сосет! Вскакиваю – все подряд мету, только сначала обязательно стакан простокваши выпью (а простокваша своя, натуральная), и творог такой хороший – совхозный (базарный тоже никуда не годен, так как с молока прежде сливки снимут, чем дать ему скиснуть). А тут, значит, все проверенное, качественное. Как мне объяснили медики, это действует грибок, который в желудке заводится. Так что, поверьте, если мне не поесть вовремя, прямо зверею на жену, обругать могу за то, что меня не понимает. С этой точки зрения мне понятны и мучения пьяниц законченных. У них же алкоголь сразу впитывается в кровь. В нем сахар есть, идет напрямую, и организм того требует. Я как-то слышал – говорят: «Мужик-дояр». Он, значит, нашел себе свое место. Хорошо. А у другого ничего не получается. Сплошные неудачи. Оттого запил. Заполняет пустоту в душе. Придет пьяный домой, а тут где бы понять его трагедию и по-умному поступить, начинают его еще пилить. А нервы у него напряжены он, естественно, срывается, как и я… Не умею контролировать себя и жить по девизу, как одна наша сотрудница продекламировала мне: «Молчи, молись и работай!» – южноамериканское изречение. Хотя я еще не оформозонился совсем.
– Но военная агрессия – это же не стечение каких-то подобных обстоятельств? Умысел? Умышленное действие правительства? – сказал Антон
– Застарелая болезнь человечества: культ подвигов в войне, прославление. Смертельная игра. Вдохновительна, – поддержал Степин.
– Да, был же в Японии некогда обычай «обновления меча» – самурай имел право опробовать новый меч на шее встречного простолюдина. – И Антон добавил: – И у нас ребенка с малых лет тоже учат геройствовать с невинным автоматом.
Малая (лет трех), тоненькая девочка в розовеньком платьице, быстро семеня по дорожке в разросшемся тенистом парке, радостно поспешила куда-то за поворот. Как сидящий на скамейке здесь вместе с родителями круглощекий и прекрасно одетый пятилетний мальчик, хищно загоревшись вмиг, только увидал ее дивой, словно неожиданную дичь, баском потребовал:
– Папа, дай скорей мой автомат! – Ясно: в нем взыграл дух воина, охотника.
– Что, сейчас убьешь? – обезоруживающе спросил я у него, сидя тут же: во мне автоматические сработало неприятие чего-то подобного. Это уже не нарочная игра с оружием, а возмутительная непотребная охота на людей исподтишка. Что значит: по чьей-то нелепой фантазии столь невиданно расплодились и в нашей стране не такие уж невинные игрушки военные – суррогат – замена вместо кропотливо-настойчивого восприятия в детях уважения и даже обожания друг к другу. Общеизвестно же, что трус навсегда останется трусливым, а неумеха – неумелым, сколько не играй в опасные игрушки с сызмальства.
И добавил я строго:
– Ведь негоже в маленьких девочек бабахать. Да и тоже – во взрослых. В никого.
Маленький «охотник на людей» потупился, но не стыдливо как-то, а с некой внутренней злостью и упрямством оттого, что разгадали его намерения и помешали ему хорошо «пальнуть» да еще пристыдили в присутствии папы и мамы.