— Моя мать — любительница снимков: копит их, бережет, — простодушно сказала Люба, возвращая фотографии их владелице.
— Ей, должно быть, память дорога, — заступилась Нина Федоровна. — Живой ведь человек.
— Да, занятно: она выудит их из шкатулки, засядет и начнет по-новому разглядывать и комментировать их для меня и брата моего. О, какой веселой и задорной я была! А вот я в год замужества: видите, уже заметно сникла… А это — мой первый ухажер, Денис Петрович. Очаровашка, верно?.. А тут мы — послеблокадные немощи… Накаруселились сполна…
— Да и я с мужем намоталась, понаездилась везде, покуда не осели мы, не обжились по-людски, — сказала Нина Федоровна. — И я, хотя изъездила с ним полстраны, не побывала-таки в Ленинграде! А хотелось на город посмотреть. Ну, и побывали здесь, наконец… Меня доконал ваш сырой климат. Все десять ден подряд над городом висела мочливая погода — и я проболела все.
Вдобавок, поведала она, их насилу поместили (тьма туристов понахлынула) в новой гостинице, по соседству с рестораном и продуктовым магазином. Под гостиничным окном с наираннего и до наипозднего часа гулко скрежетали тормоза машин и тарахтели моторы, — привозили продукты и водку, увозили пустую посуду, тару, — звякали бутылки и брякались ящики; во всю ивановскую кто-то перекликался и переругивался с кем-то, приговаривая мать, и трезвонили голоса и гитары подвыпивших. Поэтому она расклеилась так, что трижды к ней вызывали неотложку. Погостить же у своей давнишней знакомой, Аллы, в двухкомнатной квартире… в элеваторе… не посмела — незачем обременять ее!..
— Позвольте… — удивил Антона каламбур. — В элеваторе?..
— Я Вас озадачила? — И Нина Федоровна пояснила. — Я нахожу, что теперешние узкие многоэтажные коробки поразительно напоминают хлебные элеваторы. У моей же Аллы сейчас главенствует свойство умиляться всему. Она-то так запатриотилась городом — безумно восхищается им. А, по-моему, город как город. Москва все-таки роднее нам. Одно мне непонятно: какая ж жизнь возможна в таком климате? Здесь и солнце, ей-богу, какое-то ненастоящее, скользящее…
— Помилуйте! — обиделась Люба за несправедливый отзыв о Ленинграде, прелести которого приезжая не открыла для себя вследствие, быть может, своего болезненного состояния. — Да были ли Вы где? И что видели?
— Ну, шастали мы и в кинотеатры…
— Так при чем же город, Нина Федоровна?
— А я говорю, голубушка: нас погода вынуждала… Были в Эрмитаже и в Русском музее. Устали там. В зоопарке нагляделись на жираф — как они свысока глазели на нас, двуногих. Ну, съездили еще в Петергоф. Мне не очень понравились фонтаны: я ожидала увидеть нечто сказочно единственное, уникальное.
— Ну, Вы скажете еще!..
— Съездили потом на Пискаревское кладбище. С Аллой. Ее родной брат схоронен там. Безымянно.
— Что, и все?
— Да, и кончен, кончен бал, — сказала Нина Федоровна с досадой. — Мы с Колюшкой сегодня утомились зверски. Я посижу еще чуток — и лягу. Благо вагон устроенный, — все полегче. От Москвы же мы били свои кости в жестком. По моей неразумности бабьей… С оголтелой публикой. С полки слезть было нельзя: натолкалось столько пассажиров; набили людей в вагон, как селедок в бочку… — Она, взглянув в вагонный коридор, позвала: — Колинька, иди! Спать пора!
Он послушно воротился в купе. Залез на верхнюю полку.
VIII
Ночью Нина Федоровна спала очень беспокойно либо вовсе не спала. В противоположность Коле, который, едва завалился на постель, так сразу же и уснул и спал, что убитый, без единого движения и в одном и том же положении — на правом боку, и, посапывая по-ребячьи, — она всю ночь во сне — или страдая бессонницей — ворочалась на диване или садилась.
Наутро она, еще лежа в постели, хлюпала носом; пытаясь просморкаться, полушепотливой воркотней себя изводила. Когда Антон спустился с полки и потише — чтоб не потревожить еще спящих — поздоровался с ней, его поразил ее явно нездоровый, разбитый вид: лицо у нее отекло, и синели под глазами отечные мешки. И в глубине души он невольно ужаснулся ее явной опрометчивости — что она, болящая, издерганная вся, отважилась поехать поездом через всю Сибирь. Что ее принудило к тому? Какое, спрашивается, лихо?
— Еще насморк я подхватила, — поделилась она еще более хрипловатым, чем накануне, голосом. — Мне, правда, нехорошо; я, очевидно, вновь заболеваю. Меня забирает что-то — ломает и так и сяк. Вчера худой дяденька в трамвае расчихался подозрительно… И я-то — грех! — даже подумала: «Вот заразу разносит…» Ох, батеньки, дрожь всю меня пробила… Под тонким байковым одеялом…