— Но ведь достаточно тепло, — уверил Антон.
— Да это еще потому, что я везде никудышно сплю; такой неглубокий, летучий сон у меня, — призналась она, просморкавшись. — Потому и в мою голову лезут несуразные мысли: я ли сейчас еду к сыну или мне только кажется это; потому мне хочется всякий раз ущипнуть себя побольней, чтоб удостовериться в том, что я доподлинно еду. — Она обеспокоено глянула наверх: — А Колюшка еще спит? Ну и пускай поспит! Он очень тяжел на подъем. Все — едино наш вагон пустует — и помыться еще успеет. Без хвастовства скажу: я приучила детей к аккуратности. Они следят за своей чистотой, что верно, то верно. — И уже пожаловалась проснувшейся Любе: — Я плохо, доченька, спала: горло прохватило, кажется.
— Чувствуется: у Вас простуженный голос, — лежа, подтвердила Люба. — Вы с хрипотой говорите.
— И что-то ужасное наснилось. Потому я утречком, как проснусь, нарочно смотрю на свет дневной, чтоб ужасное, что может быть, забыть начисто: ведь как на белый свет посмотришь, так тотчас и позабудешь все невыносимое, тревожное. По-татарски значит: у сна шея тоньше, чем у волоса; как скажешь, так и повернется в действительности; лучше всего забудь все, что тебе нагрезилось. Похоже, век такой неодержимый. Не только для меня — для всех. Но я ни на кого не обижаюсь. Разве только на саму себя. Я безмерно любила и люблю детей. А недруги, злыдни еще укоряют меня. «Ой, матушка, и с одним-то чадом не знаешь, как сладить! Как нормально вырастить дите!» Стало быть, кругом я сама виновата, что народила столько их, ребят. Выходит, я — поперечный человек: поступаю вопреки суждениям.
— Главное-то: если тебе самой совесть велит и ничему не противоречит, то и ладно, — рассудила Люба. — И кому тут какое дело!
— И то: если бы у меня не было их, детей, — какой бы смысл для меня имела жизнь? — Как исповедовалась Нина Федоровна. — Да, раньше мы много рожали, на аборты не поддавались. Уж не знаю, легче бы мне было, если бы у меня были дочери. Ведь и сыновья, как должное, требуют и берут от нас, матерей, все: для них постирай, погладь, белье приготовь, костюм зашей, вкусно их накорми, нужное купи им, подари и, будь добра, денег еще дай на концерты, на кино, на танцульки да и на девушек и на друзей, — и они нисколечко не задумываются над тем, чтобы чем-нибудь отдарить своих дорогих мам или чтобы хотя бы разок приветливо-ласково спросить: «Ну, как у тебя, мама, дела?» Об этом почему-то всеми детками забывается. А спросите у любого ребенка об его привязанности, — он скорее назовет мать: она в основном возится с ним. Чаще, намного чаще наступает такой момент, когда решающим должно быть и становится наше — материнское — слово, а не отцовское.
— Ну, с моим братом точно так. Даже и до сих пор мама трясется над ним, даже женатым мужчиной, семьянином…
— Не зря же ученые пишут о деградации полов, — вставил Антон.
— Заразительна и губительна безоглядная щедрость к своим отпрыскам. В нашей семье, правда, того не было; но зато она была и есть в других семьях — неприкрытая. Законы-то всюду свои и в то же время одинаковы. — И Нина Федоровна закруглила разговор, услыхав, что зашевелился на полке Николай. — Так что же, что же мне делать?..
Антон сказал ей что-то успокаивающее, и она оттаяла чуть:
— Вы оба очень милы. Благодарю!
С полотенцем и мылом Антон шагнул в коридор, где в свежем пока воздухе уже плавали сгустки табачного, щекотавшего в носу, дыма.
IX
Пассажирский вагон был немецкого производства — лучший: на простенке серела привинченная бирка с оттиснутым названием завода-изготовителя. Значилось на ней: VEB WAGGONBAU AMMENDORF (ГДР). И хотя в вагоне все было предусмотрено для удобства пассажиров: губчатый резиновый коврик под ногами, матрасы из упружистого пенопласта, облицовка желтовато-палевого цвета, хотя все было мастерски притерто, приделано, прилажено, имелись всякие решеточки для вещей, ремни, полочки, крюки, приспособления — все равно и даже у Антона слегка разболелась голова… от сквозняков, от вдыхания паровозной гари и от вагонного качания. Умаивали ограниченное пространство и времяпровождение.
Бренчало радио.
Бестелесная кондуктор, разносила дымящийся чай в стаканах. Сурово, по-командирски, вопросила:
— Вам сколько?
— Пожалуйста, два стакана нам и… — Люба посмотрела выжидательно на Нину Федоровну. И та добавила: