Однако для командиров врачебные предписания — вовсе не указ. Повертели справки из поликлиники: «Ну, да это вам какая-то бабка написала — что ты суешь их нам под нос! Ты представь нам настоящие документы! От начальства!..» Поругался муж — горячий. И, знаете, что они сказали ему в отместку? «Держись: мы сделаем так, что ты, Колесников, и фамилию свою забудешь». И выгнали его вон из кабинета.
«Ну, ты хороший ходатай, — сгоряча упрекнула я Максима. — Не можешь постоять за себя, не только за меня и сына?» «Что же мне — стреляться?» — говорит он. «Смалодушничать легче всего, — отвечаю ему. — Так ничего не решается». И сама направилась к его непробиваемому командиру, в его кабинетище. Хотела я поговорить начистоту. А он, представляете, даже и выслушивать меня не стал; не захотел и вникнуть по-разумному в наше отчаянное положение — ни-ни. За дубовым столом заборонился в кресле. Враждебен донельзя, хмур. Весь побагровел от того, что я, чья-то заштатная офицерская жена, фитюлька этакая, прекословила ему. И вот стал он сопеть подкашливать начальственно, сердито. Убивает меня своим тяжелым полковничьим взглядом. Да я-то — не промах! — напрямик заявила ему, что я не из пугливых что я, прежде всего женщина и что он не может скомандовать мне: «Кругом! Шагом марш»! На что я еще отдам ему честь, возьму вот так под козырек. — И она вскинула тут ловко, ребром ладони, свою правую руку ко лбу, будто сама служила в армии. — «Меня зовут Надеждой, — заявила я. — Так запомните: я все равно уеду отсюда, из таежной глуши, но уеду одна с ребенком, если вы все не отпустите мужа». Полковник рычит, что все равно не переведут никуда капитана Колесникова, твержу Вам: дескать, ваш капитан пока не ходит в бурлаках, не такая Советская власть.
Действительно, Максим мой — инженер по образованию. Преотлично он работал бы везде и на гражданке. А это негнущийся от переедания полковник ни разу за пять лет не подал ему, своему подчиненному, руку — не поздоровался чистосердечно… Живя в Харькове до замужества, я видела сама, как заслуженные генералы радушно здоровались с молодыми солдатами. И отец Максима знающе говорил, что более душевных начальников он знал на этой войне Отечественной. Потому, говорил он, и победили-то фашистов, привели их в чувство спаянностью своей. Он-то по сути и внушил Максиму мысль: быть военным, пойти учиться в военное училище.
А этот глухарь и даже сесть мне, молодой женщине, не предложил. Удивительное свинство!
Я отчеканила ему: «Вы партией сюда поставлены, чтобы заботиться об офицерах, знать об их личной жизни. А Вы ни разу не побеседовали с ним, не спросили у него, как ему служится и что у него на душе. А сами, небось, перед генералом дрожите за вверенную Вам честь..»
Только после этого разрешили Максиму взять отпуск летом.
XII
— Надя, скажите, Ваш муж офицерствует, а лично Вы работаете? Чем занимаетесь? — поинтересовался вдруг Антон. — Ведь у Вас же есть профессия, наверное?
— Да ничем, кроме ухода и возни с сыном. — И Надежда сразу заумоляла, выглянув в коридор: — Вова, прошу: не бегай, не носись! — Для сведения: скажу, что живем мы в обычном сибирском лесу. Среди хмурых елок стоят восемь стандартных домиков. Летней порой у нас грязь непролазная, нужно ходить лишь в резиновых сапогах; а про то, что бывает в остальные времена года, про то уж и говорить не приходится. Так что жены офицерские в основном не работают нигде, но это-то еще хуже! Хуже некуда! Морально ты опускаешься. Я — тоже, сколько замужем: по-специальности-то ретушер, для меня такой работы нет. Профукала я квалификацию. Огрубели пальцы.