Она была в душе занята чем-то сокровенно-мучительным. Разговор у нее все время вращался — что заведенный — вокруг ее сложных материнских чувств и долга.
V
— У меня их трое, сынков, — таинственно-взволнованно затем объявила Нина Федоровна. Хотя двое из них уже отбились от рук моих (собственные семьи завели), это ровным счетом ничего не значит для меня. Поверьте мне.
Посмотрю я на теперешних парней-подростков: в шестнадцать-семнадцать лет они еще сущие дети — бегают по переулкам либо с такими же малолетками-девчонками, либо начинают путаться с девицами за двадцать лет, что опаснее любой заразы. И, представьте, уже семнадцатилетние, будто завзятые сердцееды, заправски уговаривают девушек. Нет, такого прежде не было: мы по-хорошему стыдились в эти годы своих чувств. Чистой мерой все мерили. Ну, глядишь, так безрассудно и свихаются сыночки. И плывут себе по быстрому течению… И уж выплыть куда-нибудь не могут: недостает у них ни сил, ни опыта, ни воли, а главное, нет ясно осознанной охоты или желания.
А материнское сердце ноет, ноет. Ведь оно — за все в ответе: как они? Что с ними? Захочется хотя б одним глазком взглянуть на них, чтобы лично самой удостовериться, задалась ли у них жизнь. Ведь растишь их безумно тяжело. Сумела ль им вложить разумное, отрадное? В одночасье соберешься в дальнюю-предальнюю дорожку и помчишься куда-то сломя голову, со стучащей в груди надеждой. — Ее истрескавшиеся губы задрожали мелко. — Но ежели теперь я такую даль прокатаю зря…
— У молодежи нынешней полярности больше, но и больше честности, правдивости и откровенности, — доказывал мне один отец очень способного ребенка, — сказал Антон. — Может, он и прав.
— Как бы равнодушная честность их не погубила, вот чего боюсь. — Морщины набежали на лоб Нины Федоровны. — У меня их было четверо, но девочка умерла в семь лет. — И после продолжала. — Губительно то, что теперь у молодежи нету того настроения, чтобы мастерить для дома, у дома. Все чаще нужно смотаться куда-нибудь. Смотришь — и друзей насоберет по пьянке. Фланируют бесцельно по панели. Басурманничают. Учатся через пень-колоду. Что ж взрастится из них?
— Вот этой зимой, — сказала Люба, я в туфельках в сугроб залезла: навстречу мне шагали табуном подростки — восемь-девять человек, весь тротуар загородили. Идут еще пересмеиваются надо мной. Довольные своим парадом. Я полные туфельки снегу набрала, но промолчала. Не то бы в лицо получила наверняка. Я вспоминаю золотую компанию брата. Случалось, что они, друзья, и выпивали на радостях, и пели дивные студенческие песни на улицах, но чтобы их сторонились с опаской прохожие, как сторонятся сейчас юнцов, — никогда. Они и сейчас такие же восхитительные, компанейские. А ведь братино поколение росло после военного, которое вообще золотое: его никто не тыкал, чтобы приучить к труду, к занятиям, — условия сами заставляли. Приходилось собственным умом доходить до всего.
— Удивляюсь только, дети, как мы живы остались — столько пережили. Мясорубка какая была — всех крошили.
— Человек — самое живучее создание, — сказал Антон.
— Нашему поколению досталось.
— Да.
— Молодости нашей.