— Но как? Что я скажу, когда к ним приду? — с пристрастием допрашивала Антона Нина Федоровна. — Из-за чего ж я ехала к ним через всю страну?
— Обстоятельства Вам сами подскажут, Нина Федоровна.
— Ну, простите. Я еще подумаю обо всем. Спокойной ночи! — И она легла.
Поезд летел в ночном пространстве, монотонно перестукивали по рельсам раскатившееся колеса и под это перестукивание она, лежа под одеялом, не то вздыхала, не то всхлипывала в густой темноте.
Всходила и плыла, плыла над самой еще землей, догоняя поезд, красная и чуть ущербная луна.
XXXVI
Антон проснулся уже при свете слепительного утра — и вмиг почти физически ощутил на себе сухой, иступленный зной пригожего южного лета. За окном вагонным плавно проплывал неоглядный Сиваш: под солнцем раскаленно рябили бесчисленные водные рукава, простертые по желтому песку до самого горизонта, и однообразно вытянулись вдаль узкие грубые деревянные ящики, в каких здесь (исстари) выпаривалась соль. В купе мало-помалу проникал крутой запах соленого моря вперемежку с горьковатым полынным.
Нина Федоровна, как и Николай, еще спали. А Кашины готовились к выходу в Симферополе, чтобы отсюда — в троллейбусе или такси — поехать прямо к морю. Люба, приводя себя в порядок, прошептала:
— Все-таки ужасная у нее судьба. И теперь…
Антон предостерегающе приложил палец к своим губам и с опаской поглядел на спящую: вчера же она, Нина Федоровна, предупреждала, что по-настоящему никогда она не спит — вот так лежит в полузабытьи с закрытыми глазами и прекрасно слышит все, что говорят поблизости. Сейчас она во сне определенно шевелила губами, словно заклинала себя либо кого-то еще, либо молилась беззвучно. И Люба еще тише зашептала:
— … У ней вряд ли выйдет задуманное. Известно, что в споре матери с невесткой сын чаще держит сторону жены, хоть и несносной. Я сужу по брату своему…
— Собирайся: время! Я иду побриться.
— И я умоюсь. Погоди!
Однако в эти минуты проводница, осунутая, раздраженная, наспех мыла в коридоре линолеумный пол, шлепая и возя по нему мокрой тряпкой на палке, и взвилась, едва Кашины ступили сюда. Охрипшим от постоянного недосыпания и ругани голосом она даже покрикивала на выходивших из купе пассажиров, чтобы никто не топтался по сырому вымытому полу и не следил на нем, пока он не высохнет; а чтобы меньше истоптали его, она закрыла с этой целью в туалете воду, хотя до станции очередной оставалось еще предостаточно времени. Уж так заведено, сердито и обиженно ворчала она, что всего лишь через два часа они отправятся в обратный рейс — где ж успеть убраться.
Покамест ждали, когда она покончит с мытьем пола и откроет воду, поезд прибыл на станцию Джанкой. Здесь, за дорогой, на приусадебных участках, никли редкие желтые шапки подсолнечника, деревья были пыльные сплошь, а трава уже вся пожелтела, сгорела.
В вагоне стало шумнее. Заговорили, задвигали вещами; задребезжало радио. В соседнем купе заплакал ребенок, несмотря на то, что слышно уговаривала, воркуя и лаская, его мать и даже напевала ему что-то. Тем не менее Нина Федоровна все не просыпалась. Почудилось Антону, она, прикрыв глаза, лишь глубоко задумалась над чем-то, так как около восьми часов утра, как только поезд, замедляя ход заметно, стал подходить к Симферополю, она, как-то встрепенувшись вдруг, приподнялась и потянулась к верхней полке.
— А где же та девушка? — спросила она хрипло, крайне взволнованно.
— Какая девушка? — удивленно воскликнула Люба.
— Фу! Приснилось мне под занавес. — И уж улыбнулась она просветленно, видимо, очень довольная тем, что это ей приснилось, а не было наяву. — Спит еще? — удовлетворенно осведомилась она о сыне, а затем уже поздоровалась и договорила с удовлетворением: — Он проспать может хотя б тринадцать часов кряду. Ну и пусть отсыпается себе! Покамест за матерью… Думала сейчас: не выдержу и закричу. Красная девушка взяла его, Николая, за руку и ведет его куда-то. Уводит, значит, от меня… моего последнего-то сына…
Кашиным было очень жаль оставлять ее, растерянную, наедине с такими мрачными мыслями. Словно чувствуя перед ней, мятущейся, вину за то, что они были в хорошем, радостном настроении, они поинтересовались у ней, как она чувствует себя, как спала. И, прощаясь, желали ей всего наилучшего, а главное — спокойствия. Может, и устроится все само собой.
Она горестно покачала головой и произнесла извинительно:
— Да, я верно, очень надоела вам… Простите… Но скажите… — были у нее предательски увлажненные блеском тоскливые глаза: — можно ли мне сделать так, как я ввечеру рассказывала? Как вы считаете?
Люба на это ей с откровенностью сказала, что по ее мнению, если обрученные уже вместе года два и меж собою ладят, — грешно было бы вмешиваться в их семейную жизнь: они и сами разберутся, в конце концов, во всем. Без посредников.
— Для начала, — добавил Антон, — вы пойдите к ним. И посмотрите, что и как у них.
— К ним, сынок, я не могу пойти; я вызову Саню куда-нибудь — запиской либо как-нибудь еще. Его Мила безалаберна, да страсть хитра, пронырлива, если скоро забрала его в ежовы рукавицы, и я, свекровь, не могла никак подладиться под нее, откуда бы ни заходила. Словом, она — фурия.
— А я вам говорю, родная Нина Федоровна, что и бесполезно учить ее порядку и порядочности, если это у нее в крови.
— Только не волнуйтесь за сына напрасно, — подхватил Антон после слов жены. — Ведь мужчина он, действительно, и пусть сам доходит до всего, проявляет свою волю, доблесть.
Нина Федоровна поднесла к глазам платок:
— Понимаю все… Я, как все бабы, нереальная, конечно же, но… ведь это я хочу сделать ради счастья Сани. И иду что на голгофу. Да приедешь к ним — может, и еще пробой поцелуешь… Прокатишься зря… Я ведь не писала им об этом путешествии совсем, чтобы их не спугнуть. В поездах наездившись, истинно собственный язык жуешь. Вам завидую, что вы молодые, свободные. Ну, простите… И прощайте.
— До свидания!
Люба быстро нагнулась над ней, тихо плачущей и, целуя ее на прощанье, ткнулась в ее дергавшуюся щеку. И торопливо затем, точно за нею гнались, выскользнула из купе.
На очень людном и многоголосом перроне симферопольского вокзала они оглянулись на только что оставленный вагон севастопольского поезда. Но на расстоянии там, в вагоне, — за его запыленными и отсвечивающими стеклами — только и видны были одни тени сновавших пассажиров.
Наперерез Кашиным выскочил неухоженно-помятый лобастый малый в стоптанных башмаках, спросил с ходу, в упор:
— Вы не могли бы дать мне какую-нибудь мелочь. Я есть хочу. У меня мать умерла. Я не прошу десятку, а только мелочь.
— О, об этом мы давно уже наслышаны… — Антон протянул ему монетку, заглянул в его нагловатые глаза. — По-моему, на прожитье и подработать можно самому. Не развалишься, поди.
— Мне ведь только семнадцать лет, поймите… — вызывающе и с какой-то великой претензией и даже ненавистью к миру и ко всем сказал юный вымогатель. И тут же, сорвавшись с места, закричал вслед седовласому старцу: — Эй, молодой человек, постойте! — И остановил того. И тот полез в карман.
А рядом проходящая гражданка с баулами раздраженно проговорила:
— Я это знаю хорошо: попрошайкам помогают. А у меня все-все стараются отнять.
— Я устала от нее, великомученицы сыновей, — призналась Люба. — Для нее — не тот женский товар оказался у ее воспитанных мальчиков. Помню: и мамино помрачение (и всех нас), когда ее любимый сын Толя (я не была у нее любимицей) привел в дом свою местечковую жену Лену. Все шарахались от нее прочь.
— Да, беда, прокол в личной жизни ребят Нины Федоровны: — согласился Антон. — Их-то специально готовили к военной службе Родине, к ратным подвигам, как и их отца, в горячих точках — стычках с недругами, а не к выбору подходящих спутниц.
— Видишь ли, у них — династия военная. Потому, верно, и отец их, военный профессионал, не очень-то приспособлен к мирной гражданской жизни.
— Время сейчас такое. Как и для нас оно было и есть. Вон в сорок четвертом и муж Нины Федоровны, офицер, выходит, тоже, что и я, исхаживал дороги Белоруссии. Мы могли бы незаказанно встретится. Восхищает меня материнский подвиг Нины Федоровны. Она, как и наша мать, Анна Макаровна, да и твоя мама, Янина Максимовна, растила ребят прежде всего для того, чтобы они стали достойными людьми и достойно служили отечеству. Величайший труд отдают матери во благо миру, справедливости.