— Не всем это дано, не говори; не всем — по силам.
— Потому и общество дырявое бывает. Есть и отъявленная шпана.
— Да мы еще молодожены. И все — впереди.
— Какие же вы счастливые! — позавидовала им Нина Федоровна.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
I
По существовавшей классификации Кашин был художником печати. И он также вел все книжное и иное производство в издательстве, придерживаясь выделенных Комитетом по печати лимитных квот в десятке полиграфических предприятий страны, которые более-менее сносно по качеству выпускали книги, альбомы. И это у него получалось. При немалых усилиях.
Для служебной переписки Антон отводил специальные дни («дни писем», как он говорил); другие же бумажки, вроде всяких докладных на него самого (обидел кровно Веру — экономистку, подписав без нее кипу накопившихся соглашений с одной типографией, которые она уже полгода не подписывает; поздно вышел тираж такой-то открытки; поставил на книжки стандартную 100-граммовую бумагу, а хотелось бы поплотней и т. п.), он видел, не носили делового характера и он, не читая их, но зная их суть в зависимости от людей, писавших их, время от времени сбрасывал в корзину под стол, чтобы они не плодились. Потому как давать объяснение на каждую из них директору — потратишь все рабочее время. Да и никак нельзя писать объяснительные по поводу стиля своей работы. Это никому не объяснишь.
Стиль его работы заключался в том, что с утра, как он приходил, он прежде всего старался по-человечески увидеть, как выглядят, как чувствуют себя сотрудницы, не заболел ли кто из них и не случилось ли что у кого; не доверяя своему впечатлению, спрашивал всех, и если это нужно, отпускал в поликлинику, домой и т. п. Он знал, что никто из них никогда не отлынивал от работы и всегда свое дело делали отлично. И только после этого он опрашивал по очереди всех, что они успели сделать накануне и что думают сегодня сделать, какие у них планы. После этого он деликатно, но настойчиво предлагал: «А не лучше ли сделать так?» Он любил полную самостоятельность своих сотрудников, и они уже привыкли к этому. Сначала сделают, решат без него, что должны делать в типографии, а потом уж своими сомнениями делятся с ним. И это было хорошо. За них можно было не бояться никогда. Так и он сам поступал — никогда начальству не докладывался. Выяснялось это лишь тогда, когда дело было сделано. Не докладывался еще потому, что начальство любило разглагольствовать по любому пустяку — и дело тогда только страдало. Ко всему этому привыкли все в издательстве и в типографии. Директор не хотел ни с кем ругаться. Он поддерживал со всеми добрые отношения, вел себя крайне стеснительно, а ему, Антону, ругаться приходилось, и его боялись, потому как он говорил одинаково для всех и всем, если люди того заслуживали. И он нес на себе нагрузку разрешения большинства производственных вопросов.
И так он сидел, мучительно думая, как следом за Валентиной Павловной зашла мастер переплетного участка, полная рослая Евгения Ивановна, и спросила, улыбнувшись:
— Ну, что, Антон Васильевич, сидите, как Наполеон?
— Да, как будто решается: пустить или не пустить в дело старую гвардию? — сказал кто-то за него.
— Насколько мне помнится, он об этом не думал, — сказал быстро Кашин.
— Да, не пустил, — согласился, краснея, язвительный Ветров: это был он. И ушел весь во внимание, слушая, что ему говорит Веселкина:
— Сегодня в автобусе все такие вежливые, и день яркий, солнечный. Пальто помогли надеть, платок поправили.
— Это кто же Вам помог? Дина Николаевна?
— Ну, все.
— Ах все!?..
— А я к Вам, — сказала, подступая к нему, Евгения Ивановна. — Помогите нам, Антон Васильевич.
— Помогу Вам с удовольствием, — сказал Антон в тон ей готовностью, уверенный в том, что в его силах всем помочь во всем, кто бы к нему не обращался с просьбами, и жестом пригласил ее присесть. — Переплетный цех сейчас нас не подводит, кроме папок к альбому Шишкина… Ну, Евгения Ивановна, я слушаю…
— Положение серьезное. Примите меры. Опять к нам не завезли бумагу и картон, сколько ни просили. Я на завтра отпускаю домой всю бригаду. А ведь она у меня работает сдельно. Вы все сами понимаете прекрасно…
Кашин, уж ни слова более не говоря и хмурясь больше, тотчас же схватился за беленький телефон (черненький был городской):
— Антонина Яковлевна, Кашин.
— Да, — отвечает та очень сухо, сдержанно, с поджатыми губами: сильно злится на него, он не дает ей спокойно жить.
— Что, не получается у Вас завоз в переплетный? Я просил…
— Я помню. Но на складе неожиданная ревизия. Я не могу.
— Но вчера ведь обещали, зная и про это…
— Господи, я не могу… Антон Васильевич!
— Антонина Яковлевна, это ж периодика, Вы знаете.
— Да, знаю, и ничем помочь Вам не могу.
— Я и Юрченко напоминал об этом самом.
— Ну, и спрашивайте у него: он сам запретил.
— А что у Вас с размоткой? Есть что-нибудь в размотке?
— Ничего. Надо ж раньше говорить.
— Боже мой! Да начиная с лета я твержу… Антонина Яковлевна, а с выборкой бумажных фондов у нас как? Вы звонили на фабрики?
— Нет еще.
— Почему?
— Потому что не успела. Я же ведь не сплю, Антон Васильевич, как Вам кажется. Мне нужно доделать отчет комитету, проверить сведения статуправлению о наличии складских остатков; сижу теперь, с головой занятая этим делом. У меня же две руки, мне не разорваться. И чем больше мы с Вами сейчас разговариваем, тем больше это отнимает у меня время, — все сильнее и сильнее раскатывался в трубке резкий голос. — Я не могу. Смогу узнать дня через три.
— Но у нас же печатные машины стоят, поймите это.
— Я не специалист, что мне тут понимать!
— Повторяю: нам нужна сейчас только офсетная бумага, ни мелованная и ни литографическая пока не нужны — они на складе есть, Вы это можете проверить. А поставщики офсетной у нас только две бумажные фабрики. Между той работой, которой занимаетесь, попутно закажите только два телефонных разговора с фабриками — все! Ведь уже март. Мы не будем торопить с отгрузкой, — бумага поступит к нам в лучшем случае в начале того квартала. Значит, план квартальный летит к черту. А ведь надо книжку сначала отпечатать, несколько листов в несколько красок, каждая краска печатается последовательно, когда просохнет предыдущая; потом надо отпечатанные листы сфальцевать, потом сшить, потом книжку сшитую подрезать с трех сторон; потом в пачки упаковать, потом этикетки на пачки наклеить — вот только тогда можно вывозить готовую книжную продукцию. Представляете, сколько нужно потратить времени на все эти операции. А там кто-то еще заболел. Сейчас эпидемия гриппа… Все, план квартала нарушен; — заявил Антон уверенно, с досадой, что сидят такие бестолковые неделовые работники.
— Антон Васильевич, я не могу. Я занята, — отвечала равнодушно начальница снабжения.
И Евгения Ивановна, слыша ее ответы, качала головой с удивлением.
— Ну, вы поручите это сделать Тамаре Николаевне.
— Все! Ее больше нет!
— Как, уже ушла? — он слышал, что она собиралась на пенсию.
— Да, — трагически отвечала, хотя до этого она с ней скандалила не на жизнь, а на смерть, Антонина Яковлевна; этим тоном она как бы хотела сказать, что у нее в отделе стало меньше работников, и она поэтому теперь не управляется с делами.
— Ну, попросите Юрченко, своего начальника. Может и он поговорить. Не барин.
— Антон Васильевич, я сказала: сделаю, что смогу. И все.
А ведь еще в конце того года в докладной записке директору он писал как раз об этом, говорил ежедневно, и все бесполезно. Его часто обвиняли в том, что он не фиксировал всех фактов, — он не любил, привык к самостоятельной работе с людьми и подсказывал другим, что нужно бы сделать, видя как бы на много времени вперед, предвидя всякие осложнения, — и все бесполезно.