Хотя ему изрядно уже надоедало быть рассудительным со всеми, ровно педагогу.
II
Только что закончился этот неприятный разговор. Зазвонил над дверью звоночек, потом стукнули за стенкой, у которой он сидел. В этом новом помещении городской телефон был параллельный с бухгалтерией, и они попеременно перестукивались в стенку, когда кому брать телефонную трубку, или откуда звонили в звонок; тогда отсюда стучали в стенку — сигнал о том, что можно уже переключить: трубку взяли.
— Да, здравствуйте, Татьяна Викторовна, — узнал он голос главного технолога офсетной фабрики: он всех узнавал по голосу. И взглядом отпустил Евгению Ивановну, сказав ей в сторону: — Сейчас я разберусь.
— Я вот что хочу спросить у Вас, Антон Васильевич. На первый квартал спущен лимит для вашего издательства на восемь миллионов краскоаттисков. Вы сможете освоить их? Бумага у вас есть?
— Разумеется, — сказал Кашин, прикидываясь непонимающим (бумаги не было ни грамма). — На этот год отпущена хорошая офсетная бумага. Ждем. Советская и Каменногорская.
— А что, еще не получена?
— Нет.
— Вот видите! Значит не освоите. Так и будем писать Комитету. Может, хотя бы приехали к нам, чтобы план обсудить.
— А что толку ехать к вам. Ведь иного разговора от вас все равно не услышишь. Вы же сами себя подрезаете. Книжка «По Франции» у вас в производстве уже четыре года, все не можете дать приличные пробы. Братскую ГЭС быстрее построят… Что вы печатать будете — вот придет к нам сейчас много бумаги? Книжку «Про оленей»? Осталось допечатать сто тысяч, и все. Почему же задержали пробооригинальные работы «По Камчатке»? Бумага подойдет довольно скоро — можно было бы печатать и ее.
— Мы не успеваем делать пробы. Книжку «По камчатке» мы отсняли, но она лежит пока без движения. Не дашь же ее ученикам, которых мы набрали…
— Странный у нас с Вами разговор получается. Все время только и слышишь «не можем…», «не будем…», «не в наших силах». За прошлый год — посчитайте вы нам только по двум книжкам сделали новые две пробы, ну, еще факсимильная репродукция, только и всего.
— А это разве мало? Это, если посчитать, как раз и составит три процента он нашей мощности. Ну, я говорю же: мы не успеваем готовить новые пробы. Парк печатных машин увеличили, а граверов не хватает…
— Так что же тогда в Комитете думают?…
— Ну, это не нашего ума дело…
— Ну, если так рассуждать, все можно пустить на самотек.
— Повторите какие-нибудь старые книжки, на которые у нас есть пленки.
— Вот-вот. А новые будут лежать. Производственный портфель увеличиваться. И с Кашина за это прогрессировку срезать… И что же, любопытно, вы предлагаете переиздать?
Она стала называть.
— О, это такое старье! Столько раз переиздавали. Нет, не подойдет, я сразу могу сказать. Вот «Про оленей» — еще куда ни шло. Книжка интересная. Еще триста тысяч можно повторить. Так… Уйдет сорок пять тонн бумаги. Это… По двадцать две копейки… Даст шестьдесят шесть тысяч… Маловато. Но я скажу своему начальству. Повторим. Но и вы должны сделать все возможное, чтобы выдать нам немедленно пробы. Как, договорились?
— Как только завезете бумагу, так сделаем их.
— Понятно. Теперь у меня предложение. Может, фабрика согласится взять наши бумажные фонды и будет заказывать сама бумагу в конторе, чтобы нам не переваливать без конца: сначала — с железной дороги — к себе, скидывать роли с машин и закатывать их в склад, а помещения у нас складские не приспособлены для этого, грузчики мучаются, они ведь тоже люди, а потом грузить опять на машины — и к вам, т. е. делать из бумаги лапшу.
— Ну, это, наверное, нужно с Москвой говорить.
— Но Вы-то не против этого предложения?
— Нет.
— Ну, тогда прекрасно. Мы поговорим с Москвой.
После этого, снова написав директору докладную, хотя, как он знал, были бесполезны здесь как слова, так и докладные о том, что нужно завести туда-то и туда-то бумагу и пр., он без стука вошел в кабинет Овчаренко (у него сидели, как обычно, зам. директора Юрченко и Шмелев, парторг) и подал ему докладную со словами:
— Как поется в песенке, что-то непонятное происходит в мире.
Тот водрузил на нос очки и, отпятив нижнюю губу, стал бегать глазами по его записке:
— Нет, так не годится.
— Что?
— Про футеровку нужно отдельно написать.
— Я же ведь не буду расписывать все до мелочей; я пишу начальнику снабжения, пишу Юрченко, пишу тебе — сколько можно? У меня тогда времени не хватит — я и буду только бумажками заниматься, а не делом.
— Нет, надо написать самостоятельную докладную. Напиши, пожалуйста, об этом. Ведь тебе не трудно.
— А зачем это тебе? Сними трубку, позвони, или вон Юрченко сидит день-деньской перед тобой, любуетесь друг на друга — и дай распоряжение о завозе бумаге и картона по акту, коли там идет ревизия. Ее еще долго будут делать.
— Нет, я должен резолюцию здесь наложить.
— Господи! Издай тогда приказ.
— А на основании чего?
— Ну я дам тебе такое разрешение.
— Нет, я должен написать здесь резолюцию для председателя этой инвентаризационной комиссии, — не сдавался директор.
— Но председатель-то вот, он перед тобой.
— Все равно.
— Но я уже писал об этом вам обоим.
— Подумаешь, напиши еще. Ну, где-то затерялось. Столько тут бумаг!
Он написал еще отдельную докладную — и об этом, принес снова Овчаренко. Сидячая картина у него не изменилась. Но директор вдруг сказал:
— Зачем же ты неправду пишешь: картон завезен, оказывается, а бумага — нет.
— Кто тебе сказал?
— Юрченко.
— Вот так прямо, не сходя со стула?
— Нет, как же он звонил Севастьяновой (Антонине Яковлевне).
Кашин привалился спиной к стенке, чтобы не упасть: ему сделалось очень весело.
— Он пусть прежде, чем ответить так, позвонит в типографию: все время оттуда идут требовательные телефонограммы.
На второй день дебаты по этому поводу продолжались: утром задребезжал на весь отдел звонок по коллектору — вызывал директор.
— Антон Васильевич, зайди, пожалуйста!
— Опять на ковер. — Выпускающая Рая хмыкнула.
В кабинете у директора уже сидели заместитель директора — Юрченко и начальник отдела реализации Меринский — пенсионер. Юрченко представил его как своего помощника. Он сказал, что только вчера завезли одну тонну картона на свои нужды. Да, подтвердил Меринский, завезли, но типография отказалась разрезать для нас, потому как сломался нож в резальном станке.
— Но они же могут взять этот картон, — сказал директор, — пока идет у нас инвентаризация.
— Да эта партия у них давно уже кончилась, — сказал Антон. Когда все-таки завезли?
— Только вчера, — сказал Юрченко.
— Вчера ли? Кто сказал?
— Евгения Ивановна.
— Нет, вроде б не вчера завезли, — засомневался Меринский.
— Вот видите! А вы, Саныч, проверили, что это так, лично? Это же так просто — снять телефонную трубку и позвонить. Я-то ведь не знаю этой дурацкой истории. Дай аппарат — и Кашин тут же позвонил Варваре Михайловне, поблагодарил ее за разъяснение и становился все злее: — Ну, значит, этот картон давно уже разрезан — кончился. Бригада давно стоит без работы. И ты, директор, больше не ставь меня в положение виноватого идиота. Написал я тебе докладную — прими меры. Уволь Саныча, Юрченко — больше проку будет. Все играетесь в членство в партии?
— Ну, какое это имеет отношение к делу? — возроптал тот. — Зря ты так…
— А как еще с вами нужно поступать, скажи!
Кашин знал: еще можно отупеть от проволочек такой ненадежной, нетоварищеской публики, не отвечающей ни за что.
— Да у нас дома сейчас как военные действия… — сказал Антон, войдя в свой отдел.
— Что… с женой? — вскинулась с испугом шустрая Надя Нечаева.
— Ну, народец-хват! — засмеялся Антон. — Сразу в лоб!
— А то как же, Антон Васильевич — Знаем вас…