— Наш старый дом до сих пор был с печным отоплением, и вот наконец провели паровое, поставили батареи, и жильцы с невиданной радостью стали ломать изразцовые камины и просто выбрасывать из окон во двор кирпичи — такой звон стоит… Стены равномерно просыхают от постоянного тепла и многослойные обои разрываются, лопаются со звуком пушечного выстрела.
— Представляю, как интересно, — сказала Надя.
Не зря же Антону этой ночью приснилось нечто сюрреалистическое.
Он будто бы в зеленом поле был — чем-то озабоченный. Небо тускло высилось над землей. Вдруг послышались вдали звуки странной музыки. И он завидел вскоре некий дикий гон ритмично надвигавшийся полукружьем на него, отчего он и всполошился соответственно: не облава ль это прет сюда столь воинственно? Было что-то на нее похожее. Только теперь с еще большим удивлением он видел все отчетливей: набегали полком в какой-то развеселой пляске, гремя брякушками, вроде бы литые, негнущиеся чурбушки-болванчики, да, да, чурбушки-болванчики на коротеньких ножках. То ли в кожу затянутые, то ли впрямь неживые, чугунные… Они, приплясывая на бегу под музыку и захватывая краем и Антона, разворачивались во всю ширь поляны. И как бы в такт сего бега-пляски лишь поигрывали влево-вправо тугим мешком живота, а на нем при этом по-чугунному бренчали якобы висюльки разные. Дрожала под ними земля. Были также тут и необычные львы — у вихляющих болванчиков на поводке, а какие ловко им подыгрывали, что ли, словно заведенные. И все они тоже мельтешили вперед под единым ритм такой вакханалии, вихляя головой и туловом и даже взбрыкивая, — в такт все громчавшей музыки: тут-тук-тук!.. — Молотила она, ровно молоточками. Да, зрелище было гадкое. Пока Антон в немом изумлении оглядывал всю кавалькаду эту, она — чух! Чух! Чух! — уже выплеснулась сюда, на простор, будто в чудовищной охоте на кого-то; она прижала Антона, единственного здесь зрителя, что на загоне, к выложенному длиной границей серому парапету, каким бывает окаймлен городской сквер либо газон. Однако за ним было как-то пусто. Нашествие накатилось довольно-таки резво, хоть и нешибкой трусцой. «Неужто теперь подобным образом охотятся на всех, в том числе на меня!?» — лишь мелькнуло в голове Антона. А укрыться явно негде на поляне ровной, без единого кусточка. Впечатление такое, что все кусточки и деревья уже выстригли здесь и что птиц повыгнали отсюда. Да и поздно убегать. Уже чувствовал: сейчас, сейчас болванчики его сметут, раздавят, разорвут на части… Просто на потеху…
Инстинктивно сторонясь правей, Антон вскочил на каменный парапет, хотя тот, невысокий, увы не мог ему служить достаточным укрытием. Но все же было понадежней так… Гремело все вокруг: туф! Туф! Туф! Ближе всех сюда неслась — туф! Туф! Туф! — вроде б главная фигура представления: круглая, блестевшая, как медный самовар без шеи и на ножках-закорючках, с маленькими ручками. И с бляшками. Только налетевшие эти фигуры с разворота обошли Антона впритык. И вот уже, бренча, удалялись также вскачь, увлеченные, видимо, самим процессом куражного движения, точь-в-точь как на сцене или в цирке. Чух! Чух! Чух!
После полудня, оставив в производственном отделе старшей выпускающую Надю, Антон поехал в больницу к жене, попавшей туда с токсикозом, вследствие неожиданной беременности от любовника. Сослуживцам он только сообщил, что она отравилась чем-то. Ее сильно рвало. Он не стал афишировать свой вторичный семейный провал с женой, позорившей-таки его, как мужчину, как бы все трезво тут ни воспринимать; позорно быть обманутым любимым человеком, которому он бесконечно верил и сам был ему верен, даже не имел намерений подозревать ее в измене.
И вот ошибся опять в вере своей.
III
Купив на Кузнечном рынке свежих помидор (10 руб.), яблочный сок, Антон приехал в роддом в четвертом часу дня при малочисленных посетителях, подошел к окошку в справочном и спросил, какая температура у Кашиной.
Медсестра назвала и прибавила:
— А сегодня уже был молодой человек. Привозил апельсины. Она все вернула.
— Значит, был брат, — солгал он.
— А Вы — кто?
— Как кто? Муж.
— Она все равно ничего не возьмет. Ей этого много.
— Мне обратно везти не хочется. Попробуйте, пожалуйста.
— Ну, сейчас попробую. — И молодая медсестра ушла с его пакетом.
Он стал ждать, злясь на того, кто довел Любу до этого. Тем временем вторая — пожилая — медсестра окликнула его по фамилии. Он снова подошел к окошку. Медсестра стала ему рассказывать, что температура держится у Вашей жены оттого, что она беспокойна, волнуется. Когда внизу у нас лежала, даже повеселела, получше стала после того как ее привезла скорая. А сейчас опять. Я захожу к ней, ведь уже знаю ее; предлагаю то, се — ничего не хочет. Может, селедочки принести? Нет, говорит, не хочу. Все обратно пойдет. Сок ей — самое лучшее. Уже всю искололи ее. Капельницы… Подкармливают ее… Сколько ж это может продолжаться? Я говорю: «Нельзя так со здоровьем обращаться…» Она: «Жалко ребенка. Я ж не такая молодая».
— Надо поговорить с врачом — вот приду во вторник, — обещал Антон.
— Да Вы требуйте, чтобы делалось что-нибудь. А то положили, и все. Утром придут, осмотрят, вечером — тоже, а целый день она лежит — мыслимо ли дело?
— Она даже одна?
— Да. Вот почему ей внизу было повеселее. Ну, конечно, попить — все это есть, под рукой, да и мы, сестры, заходим… Нет, надо что-то сделать. Если здешние врачи не могут, то должны положить ее в институт… Ведь делают же, когда месячные…
— Скажите: а подобные случаи уже были здесь?
— Не знаю, я тут недавно работаю…
В это время молодая дежурная вынесла два пакета с фруктами и вручила их Антону:
— Это Вам обратно.
— Вот видите, — резюмировала пожилая с сочувствием.
Донельзя расстроенный, он взял пакеты; он попытался сразу всунуть их в портфель — они не влезали; он попробовал высыпать содержимое их прямо в портфель — у него не получалось. Не хватало рук. А присутствовавшие смотрели на него, как на кающегося грешника, — сочувствующе. Он с трудом всунул-таки пакеты в портфель. Прочел коротенькую записку от жены. Вышел вон, на мороз.
И с улицы, обернувшись, он увидал ее в верхнем окне. Она оттого что видела его, вся дрожала.
И только теперь при виде ее он как бы зримей почувствовал всю жестокость, с какой трусливые равнодушные люди ждали от нее ребенка. Прокричав ей что-то, он ушел в смятении. Да, сговор у нее с матерью несомненно был, и теща несомненно водила его за нос относительно любовника ее или любимого. Антон не против этого. Но нужно же не во вред жизни делать это!
Когда тесть позвонил ему, он возмутился, предположив, что теща, видно, в сговоре с дочерью: Коля является в больницу к ней, а он ничего не знает! И не дело — так экспериментировать с ее судьбой. На что тесть повторился легко:
— Ну, в этом я ничем помочь не смогу.
«Удивительно! Люди не понимают, что от Любы ему ничего не нужно. Он только печется о ее здоровье, так как знает: оставь он это дело так — и человек может погибнуть, потому что все всегда решают почему-то так, как им самим удобнее в первую очередь, а не для того, о ком нужно думать. Действительно, для меня сотворили зло, но мне приходится как-то помогать спотыкающимся, отставив в сторону обиду. Потому что мне совестно, если по моей ли, или по чьей-то вине человек страдает, нуждается в помощи. Даже в неосознанной».
Прошли уже февральские морозы. Было с утра — 11°.
Антон Кашин заспешил вдруг, осознав серьезность момента; он узнал только в воскресенье вечером о том, что Любу выписывают из родильного дома, куда она попала гриппозной и с токсикозом, в понедельник. Он приезжал в больницу с передачей для жены. Но ни ее мать, ни ее отец ему не позвонили, так что они могли и не знать о ее выписке. Он еще полагал, что они в понедельник утром позвонят ему на работу, все узнают, и тогда каждый из них поедет своей дорогой. И там, в родильном доме, встретятся. Самое простое решение. Родильный дом находился на городской окраине — далековато; проезд до него обходился в такси в 4 рубля — вполне сносно. Однако Любины родители не позвонили Антону, и он, сразу сорвавшись, помчался на другой конец города — в Новую Деревню. Он успевал до одиннадцати часов. И поэтому успокаивался, замечал какие-то новшества вокруг, мимо которых проезжал в автобусе.