Он увидал, переезжая Невку, что возле массивного здания Медицинской Академии сломали старое здание, что у Черной речки был забор и что что-то здесь строили. «Ну, а тут — что? — спросил он сам себя и глянул направо. — Тоже успели сломать с тех пор как я здесь не был?» В саду, среди старых лип и тополей, за садовой решеткой, стояло какое-то старинное неприглядное здание в стиле замка, и даже был въезд с дорожкой. Здесь располагалась какая-то больница. Вокруг нее разгуливали больные в полосатых пижамах. И вдруг в какой-то розоватой морозной дымке выплыло это здание — все розоватое в утренней дымке, будто покрашенное наспех самым примитивным образом. Какой-то грязной серо-розовой краской. Но теперь от пробивавшихся солнечных лучей оно розовело мощно на голубоватом снегу и оттого деревья казались какими-то красными на его фоне. Реально и в то же время призрачно, картинно. Они вырисовывались как некое видение.
«Вот так бы теперь написать, — только и подумал Антон. — Поехать бы в Зеленогорск».
Дома Янины Максимовны («бывшей тещи», — подумалось ему) не оказалось: Павел Игнатьевич, «бывший тесть», открыв ему дверь, сказал, что она уже уехала в больницу. И Антон поторопился поймать такси, поскольку в одиннадцать начинали выписывать рожениц с детьми. Он присоединился к сидевшей на скамейке в вестибюле Янине Максимовне. В ожидании выписки Любы. Солнце сквозь стекла уже по-весеннему пригревало. Счастливые папы принимали из рук медсестер новорожденных. Была радостная суета. А выписать больных из дородового отделения, находившегося на 4-м этаже, могли лишь по звонку из справочной; но та работала с часу дня — такой дискомфорт. И вот когда после долгих проволочек Люба, бледная, исхудавшая за месячное лечение здесь от токсикоза — отравления организма от плода, вышла к ожидавшим ее матери и пока еще мужу, качаясь от худобы и запахивая шубку, она увидала их и заплакала. И Антон не знал, как ее утешить и мог ли. Теперь — вряд ли. Лишь покачал на нее головой. Помог заправить шарфик под шубку. И сказал: «Ну, наконец вернулась из добровольного заточения?» Она улыбнулась на это.
Люба, выходя из роддома, оглянулась и помахала рукой в окна глядящим на нее роженицам. Те замахали в ответ ей, а одна из них полуоткрыла раму окна и крикнула:
— Счастливо! Ты уж рожать к нам приходи!
«Наверное, ведь рассказала ей о своем ненормальном положении, — предположил для себя Антон. — Не случайно так крикнула, выдавая прежде всего ее». Но ему было все равно, а главное — ее жалко.
— Да, такой добрый персонал, включая нянечек, что я не знаю, чем отблагодарить, — призналась Люба. — Конфет им свезти, что ли?
— Да, да, доченька, свези, — поспешно проговорила Янина Максимовна. — Пошли прямо через садик, на солнышко.
Она все оглядывалась на окна и заплакала опять. Потом сказала сквозь слезы:
— Ой, зима совсем кончилась.
— Ну, еще не совсем, — возразили в два голоса ее муж и мать.
И долго они шли дворами, где не было ни людей, ни машин, где было просторно и еще лежал снег.
Люба заговорила о том, что она в больнице вынесла и на что насмотрелась. Были всякие истории. Одни беременные приезжают и через три часа рожают, а другие перехаживают сроки, по трижды являются сюда — и бесполезны их старания. Только и наказывают врачи: «ходи, ходи!» А они никак не выродят дите, лежат по три недели. Они-то уж и нянечкам помогают все делать и полы мыть. А вон восемнадцатилетняя дева рожала. Что-то плохо ей, сидит — поясницу потирает, анекдот рассказывает. Врач силой положил ее на постель — уж ребенок показался. Только-только родила, садится:
— Ой, я же анекдот не дорассказала вам до конца!..
Врач с силой повалил ее на постель.
Так вся бригада врачей диву дивилась на нее.
А одна директорша похудела до тридцати восьми килограмм. Токсикоз. Вот до чего дошла. Но от рвот, врачи говорят, не умирают. Только роженицы учили меня, куда не попадать: в три адреса — на Школьную, при больнице Эрисмана и еще куда-то. Да, вспомнила: на Тверскую…
— Ты хорошую школу прошла здесь на будущее, — вырвалось у Антона.
— Когда лежала в послеродовом отделении, мне не было так спокойно, как в дородовом, хотя тоже насмотрелась на все. Там встают мамы в пять утра: надо подмыть ребенка, накормить — он уже кричит…
— А читать что-нибудь есть? — спросил Антон.
— Ну, здесь не до этого. Здесь все женщины хуже малых детей. В таком состоянии экстремальном. Сейчас хочется шашлыка, через час — подай колбасы, потом… потом только разговоры интеллектуальные: как Наташка родила, а Верка еще перехаживает… Уж врач, Петр Михайлович, — называла она всех по именам, — говорит ей: «Да ты, голубушка, кричи! Тебе легче будет». Врачи всем рожающим так советуют.
Она губы закусила — и только. И даже не кричала. Когда у ней спросили, почему не кричала, она ответила: «Я представила себе, как пытали фашисты наших людей в застенках — и легко роды перенесла». О, до чего бабы дошли!
— Когда меня перевели на четвертый этаж, нянечка об этом узнала и, хотя это не ее дело, поднялась ко мне, поинтересовалась, каково мне. Вот до чего заботливый тут медперсонал. Возится с нами — дай бог! Говорили: «У тебя будет такой дедушка, какого ни у кого нет. Так часто ездит сюда. У внука будет хороший дедушка». Его уже все нянечки узнавали.
— Да, ты, доченька, отблагодари его. Он это любит, — сказала Янина Максимовна. И по этим разговорам Антон чувствовал: у них договоренность, секретная от него.
IV
Он и не думал пока говорить с ней о чем-то том, что ей, по его мнению, нужно было решить; как выяснялось с каждым разом невольно, невзначай, она все уже решила, решила бесповоротно. И потому так плакала. И что он мог поделать? Он не играл в этой игре. Его уже выключили из нее.
Когда он приезжал сюда с передачами для нее, он воспринимал все обостренней. На всякое можно было насмотреться у справочного. И в первый и во второй раз ему сиделки сказали в окошко вежливо: «А к ней уже приезжали».
— Да? — переспрашивал он.
— Да, молодой человек.
— Ну и хорошо. Наверное, брат ее.
— Такой молодой?
— Ну, передайте все-таки. Тут немного.
И Антону было неприятно только в том плане, что его вынуждали врать на каждом шагу. Он каждую минуту мог опростоволоситься, и только. Ведь этого можно было вполне избежать. Хочет тот ездить — ну и пусть! Не возбраняется. Антон-то приезжал по долгу, потому что боялся, что ее могли кинуть, забыть и оставить в таком положении тяжелом.
Тогда она станет переживать, и это будет еще хуже — может отразиться на ее здоровье, психики; опять начнутся рвоты, поднимется температура, она будет худеть. Все было взаимно связано. И он видел, как запросто мужчины вели себя в подобных ситуациях.
В пятницу в справочной он наблюдал такую сценку. Приехал молодой папаша. Папаха, бакенбарды, модные брюки, сверхмодные остроносые полуботинки со шнурочками сбоку — все, как полагается джентльмену. Пьяненький, конечно. Подсунулся к окошку. Через окошко заговорил с сиделкой. Как хорошо, что родилась у него дочка. Другие отцы недовольны, что рожает жена дочку, а мне, мол, хорошо, лишь бы была она здорова и жена была здорова. Он был без всего в руках.
— Вот в три часа ночи привез ее сегодня, и сегодня же, часа два назад она родила. Каково! Так быстро.
К окошку подошла девушка с передачей. Он стал говорить и с ней на эту тему.
— Лишь бы была здорова, — повторил он. Перегнулся через стол, стал читать листок, прикрепленный к стене, в котором отмечалось, кто у кого родился — сын или дочь. И вдруг стал вслух читать и спросил у девушки: — А что такое здесь написано? Вот у Антоновой… Что такое кесарево сечение?
Девушка застенчиво отвернулась от него.
Потом он выпросил у парня веточку мимозы и, неуклюже обмотав стебель ее каким-то клочком бумаги, передал сиделке.
— А кому? Не написал…
— Да Вы, мамаша, напишите, у меня ничего нет. Бочаровой. Палата… — он назвал номер палаты…