— Ой, а это Захаровых домик над озером!
— Грачева, иди сюда, и тебя зарисовали. Ой, какая ты уродливая. — Пошутила одна.
— Ой, какое небо красивое!
— Антону с ними было легко, просто и разговаривать, как с людьми, понимавшими его с полуслова. Он угостил их яблоками.
— Места-то у нас красивые, — сказали они гордо.
— Да, я знаю. Я был здесь восемь лет назад, картошку помогали убирать, и приметил их. Да вот прошел сколько — пока не устроился. Мне бы на недельку — две… Вы не знаете, никто не сдает… Мне пописать этюды — ничего больше не надо.
— Да вот Грачева, слышишь, пусти человека.
— Я бы пустила. Да только далеко.
— Это где? — Спросил Антон.
— В первой бригаде.
— Это за озером?
— Как в гору подниматься.
— Да, конечно, далековато.
— Но и там же есть озеро.
— Но тут мне интереснее. А если не найду, то приду. Как сказать, чтобы меня пустили?
— Скажите, что невестка прислала. А то, знаете, без меня не решатся… Скажите: так и так, встретили меня.
Вскоре Антон уже расположился на терраске и вплотную занялся этюдописанием. Все было замечательно. Однако дни оказались солнечными, однообразными, что и сказывалось на качестве его живописи; что-то в этом плане не заладилось у него, кроме 2–3 этюдов, и он решил свернуть свою охоту за природой. Видимо, совсем не случайно это лето у него оказалось таким пролетным, малозапоминающимся.
Поэтому он с внутренним облегчением приступил к своим прямым издательским обязанностям, радуясь доброму темпераменту сослуживцев.
Едва Антон вошел в длинный коридор издательского треста, как его немедля атаковала слева, позабыв поздороваться, сухотелая Каткова в обычно темной одежде, славный редактор давнопенсионного возраста. С папкой подмышкой, она, запыхиваясь и преследуя его на грани так называемого фола, допытывалась энергично:
— Ну, почему ж они, футболисты, по флангам не действовали и все пешком перехаживали туда-сюда, как князья великосветские? Они — советские ведь парни!
Антон сразу взял в толк, о чем она речь ведет, и на всякий случай ушел в глухую защиту, — верный способ самозащиты:
— Тренерский совет дал такую установку. Спокойствие прежде всего, Евгения Петровна.
— А у самих-то играющих есть желание играть? — сказала она так определенно, будто предполагая, что он, Антон, только что вернулся с прогулки по футбольным полям Европы. — Его не видно что-то.
— Что поделаешь! Не взыщите. И тут внешняя мода на лучшее, без понятия…
— У кого? — Она спешила рядом по коридору.
— Известно: у тех, кто с мячом, кто вокруг него, и у тех, кто болеет за них.
— Надо ж: молодые ребятки, а такие уж нежные, горючие — перегорели раньше…
— Нет, они вроде б в предыдущий раз перегорели — был несоразмерно большой перерыв, а тут напрочь не догорели, по-моему. С опытом отфутболивания. Подводил мелкий пас… Но вы, что, переквалифицировались, Евгения Петровна? Ведь вы были всегда всего лишь страстной хоккейной болельщицей (в хоккее-то игра покамест стоит свеч) и никогда — футбольной…
— Бес попутал меня на старости. Поверила слухам в команду, теперь вот нужно валерьянку пить, пропади все пропадом! Иду к Леночке Учаевой — попрошу…
— Она — тоже заядлая поклонница футбола? Не знал…
— Нет, мужик ее… — И с испуганными глазами Каткова наклонилась к Антону, зашептала: — Опять запил с этого футбольного горя. Сегодня вместе с ней в автобусе ехала… Узнала все… Да, должно, начиталась я сдуру в газетах заявлений смелых…
— Плохо отредактированных…
— Ой, точно же! Спасибо! Вы мне хорошо отпасовали мяч. Пожалуй, я забью гол в свои ворота. То-то мой начальник-любимец, которому сейчас я дала на подпись эту рукопись о спорте (несу ее сдавать в производство), как-то подозрительно взглянул на меня, словно хотел сказать вслух: «А не пора ли Вам, милая Евгения Петровна, все-таки на заслуженный отдых?» Нет, ребятки, дудки! — И она решительно остановилась, придумав новый финт. — Эту писанину я теперь не пропущу! Лишь через труп мой. Одна хвала методам тренировок впрок, а результата-то нет еще. Где же он? — И она в каком-то прозрении вдруг повернулась прочь.
— Позвольте, Евгения Петровна… А как же с валерьянкой?
— Ай, перемогу! — сказала она, удаляясь. — Сильней голова уже болит. Ой, сколько проблем! Сколько проблем от этого пешего футбола и подобных ему дел!
И она запела.
VII
— Вымучивать добро, как и идею, нельзя; оно вот оно — или есть, или лишь соблазнительный мираж. Что явило и вновь мое противостояние с собственной женой — Настей. — Интеллектуал Меркулов опять оказался — спустя больше года, в феврале, — вместе с Кашиным в Зеленогорском профилактории и философствовал так вожделенно, говоря о несовершенстве понятий и правил поведения людей в новом обществе и друг перед другом.
— Вы, что, снова… поженились? — нашелся удивленный Антон.
— Какое! — отверг Максим. — Вышла осечка. И теперь все дискуссирую с ней про себя. А суть в том, что женщины, известно, не прощают нам, мужчинам свои слабости наивные, раз им захотелось форсонуть, перья распустить.
— Условия таковы, Максим. Полная свобода мнений.
— Да, у нас все дозволяется, что ни заблагорассудится, во всем. И столетнее веяние нового — показать ничто, как прелести и изыски особые, которых никогда не было. Впрочем, банален результат. Один мой знакомый, юрист, рассказывал мне, что когда он ухаживал за любимой девушкой, то прежде всего думал о том, как бы побыстрей уложить ее в постель. Мою Настю «на свободе» вынудили обстоятельства позвонить мне, и я открылся снова ей навстречу. Это было к конце октября прошлого года. Она тут, перед тем как ей покинуть больницу с ребенком, сказала мне грустно: «Ну, теперь я нескоро позвоню тебе». Ребенок у нее был не мой. И после этого все завертелось.
И Максим в пылу откровенности поведал другу свою одиссею.
Они гуляли вдоль февральского залива.
В воскресенье Максим приехал к тестю и теще, надеясь узнать, что с Настей. Теща открыла ему дверь. Он поздоровавшись, вошел, разделся и прошел в переднюю. Спросил:
— Что, Арсений Борисович, послеобеденный сон?
Тот лежал на тахте в рваном синем свитере, накрытый одеялом.
— Ой, у вас очень холодно. Отчего же не топят еще? — Максим, протянув руку, дотронулся до батареи. — Нет — топят. Что же, тогда надо окна, то есть рамы заклеить. А у меня (он так сказал теперь и еще подумал об этом), у меня все-таки тепло в комнате: я вынужден открывать окно на ночь, помимо того, что всегда открыта форточка.
— Ну, у Вас капитальнейший дом еще царских времен: тепло в нем держалось всегда. — И тесть пошевелился.
— Я — с Невского. Решил выяснить, как там у Насти. Она перестала мне звонить, — как продекламировал Максим, присев на стул. Он чувствовал себя как-то скованно, не бывая здесь уже столько времени. Да и дело было слишком важным, особенным, деликатным.
— Ох, не знаю. — Вера Матвеевна вдруг откровенно пустилась в слезы. — Она, там, на Охте, ревет.
— Да что же, она еще не была в роддоме?
— Нет, была. У нее ребенок. Она быстро родила. Врач сказала: наверное, потому, что до этого намучилась. Она родила сразу после встречи с Вами. Наверное, переволновалась. Вы встретились, кажется, пятнадцатого сентября, а в два часа ночи двадцатого сентября ее увезли на скорой. Она и тотчас родила.