Теща взглянула на часы:
— Четыре. В пять ей грудью кормить. Да, наверное, не дадут. Теперь молоко у нее испортится. Может, это инфекция. Вадим расчихался после охоты… Он не хотел девочку. Вот так и получилось.
— От него всего можно ожидать, — заметил Арсений Борисович. — Он и пистолеты держит в столе. Штучки отца. Папенькин сынок.
Поздно вечером врачи пока не говорили, что это простудное явление или что-то врожденное. Но девочка глотала много витаминов, и это могло отразиться на ее здоровье. В родильном доме, возможно, вирус занесли или позже — при осмотре. И болезнь уже запущена, — что-то давнее. И уже не воспаление легких. И что, вероятно, потребуется хирургическое вмешательство, если девочку так не спасти.
В воскресенье Максим, управившись с домашними делами, сходил в баню и поехал в больницу.
И только он подошел к желтому двухэтажному корпусу — ему навстречу вышла Вера Матвеевна — уже от Насти.
Он поздоровался, спросил:
— Ну, что?
— Сделали ей прокол, — сообщила она невесело.
— Ах, все-таки прооперировали?
— Да. Ее взяли в три ночи и держали до одиннадцати утра. Это показывает, насколько тяжелое положение у нее.
— Значит, так ничего уже нельзя было сделать…
— Видно… Вскрыли плерву или нет, просто вставили трубку, и по ней течет гной. И дышит кислородом. Частота дыхания уже сорок один в минуту. Уже порозовела, а то посинела вся.
— А как же: под наркозом делали или нет? Не знаете?
— Навряд ли. Она и не почувствовала. В таком состоянии. Уже голову не поднимает. Глаза не открывает.
И она повернулась и вместе с Максимом подошли к большому окну палаты, где лежала девочка, как раз в минуту, когда возле нее находилось трое или четверо врачей — они ослушивали и осматривали ее. Настя тут же, в палате, намазывала ложкой полоски плотной бумаги какой-то желто-коричневой массой, вычерпывала ее из детского горшка. И потом потянулась к раме, заклеивая ее, чтобы не дуло из-за нее.
Она повернулась к врачу, помогая ему протянуть проводки к девочке, дышавшей в кислородную маску. Врач что-то сказал ей, и она стала плакать, потом чуть улыбнулась. Потом опять заплакала.
Врач все хлопотал возле малышки. Стал переключать ее, отвинчивая, на новый кислородный баллон. И снова слушал ее. Заходили сюда женщины-врачи, рассматривали вместе с ним рентгеновские снимки. Потом снова подходили к малышке, что-то делали над ней. Потом к ней подошла медсестра с приборами. Настя между тем дозаклеивала окна.
Вера Матвеевна стала замерзать, и Максим отослал ее в теплый тамбур — там постоять, согреться.
На территории больницы суетились школьники с заступами, граблями. Вероятно, был у них воскресник; они расчищали захламленную территорию, вдобавок еще перепаханную чем-то, с какими-то канавами. Школьницы, любопытствуя, поглядывали сюда, на окна, в которые виделись им в основном дети, больные. Здесь шла борьба за их выздоровление. А рядом вот, ничего не подозревая, гуляли эти дети, полные жизни. И рядом же, выстукивая по рельсам, проезжала электричка.
Настя, докончив оклеивание окон, стала мыть горшок от клея в раковине. Затем вытерла стол. Вера Матвеевна показала ей, чтобы она перестала плакать. И чтобы вышла. Настя кивнула.
Они встретились в тамбуре.
— Ну, что сказал врач? — спросила Вера Матвеевна.
— Сказал, что дочь сегодня ночью вернули с того света. И тут я заплакала.
— Ей лучше?
— А вот спросите у сестры.
Медсестра тут, в комнатке, гремела инструментами, мыла их. Она появилась на пороге.
— Женя, — назвала Настя ее по имени, — скажите моим, ей лучше?
— Ну, разумеется, — подтвердила та. — Она порозовела, а то ведь совсем отходила.
— Когда?
— Да вот ночью… Думаю, что все будет хорошо. Такая большая девочка. Сердце сильное.
— Я принес тебе поесть, только мяса нет, — отдал Максим ей пакет с провизией. — А ты-то где тут спишь? На раскладушке?
— На стуле, — сказала Настя.
— Ну, хотя бы раскладушку попросила… Попроси. Дать-то могут?
— Могут. Попрошу.
— Доченька, ты врачам-то помогай, — сказала Вера Матвеевна.
— Они не церемонятся. Просто выгоняют.
— Ну, иди, доченька, иди к ней. Все-таки тяжелое положение. И она не спелената?
— Какое! Ей ручонки не поднять. Пальчики все исколоты.
— Ничего: до свадьбы заживут. Вот только бы выходить ее…
— Да у меня ведь молоко может пропасть.
— А такое хорошее, густое. Ты хоть других деток тут корми.
— Врачи не разрешают. А так берут. Вот три рожка взяли. Надо еще четыре — четыреста грамм нацедить. Почти невозможно: больно.
Максим, отчасти успокоенный после посещения больницы и оттого, что Настя чуть повеселела, даже говорила: «Ой, а тут один негритенок лежит — очень жаль его, к нему никто не приезжает… И тут всякого насмотришься: из того корпуса новорожденных выносят, с цветами, радуются, а в нашем корпусе малыши лежат, мучаются, умирают…» После этого он беспокоился все меньше об исходе лечения девочки — надеялся на то, что ее все же выходят. Только вот когда… Он больше всего теперь мучился тем, что девочке могло быть очень-очень больно. Когда Настя пожаловалась врачу на то, что дочь ее только хрипит, он ей сказал строго: «Еще бы! Попробовали бы Вы — Вы бы на ее месте не так стонали…»
Надеясь на лучшее, Максим в понедельник с утра не стал звонить в справочное больницы, чтобы узнать о состоянии больной малышки. Он в половине третьего часа дня приехал в больницу и подошел к знакомому окну. Однако в кровати девочки не было. Не было и Насти. Он растерялся.
Одна из молодых матерей, увидев его, показала что-то жестом — сведя руки к груди. Он не понял, кинулся в тамбур. Та вышла к нему навстречу:
— Вы, что же, не знаете, что она умерла?
— Нет. — Земля поплыла под ногами у него. И он спросил, словно это имело какое-то значение: — Когда?
— Сегодня. В без пятнадцати час.
— А где же мать ее?
— Они все повезли ее в морг. Вон туда. Наверное, там. Туда машина повезла.
И были у него противоречивые чувства: ему никто не позвонил об этом!
Ругая себя, что не позвонил утром в справочное, что рухнула вся надежда на радость — уже вот-вот жить втроем с дочкой, мучаясь неизвестностью — что теперь с Настей, если даже у него защемило в груди, так каково же матери было, когда дочь перестала дышать, — он направился по аллее искать морг. Он вышел за ограду, пошел по тротуару, где люди шли, далекие, казалось от всего, что происходило за этими кирпичными стенами. Вошел с другой стороны — от железнодорожной насыпи — по накатанной черной от угля дороги — в полуподвал, сразу же пахнувший на него трупным запахом. Направо была дверь с надписью, звучавшей очень странно: «Прощальная» — тогда как здесь лежали уже умершие, а не умиравшие. За дверью ничего не слышно было, и он пошел по коридору дальше — опять никого. Двери направо и налево — никого и ничего не слышно, и он не стал толкаться в них, словно кто внутри говорил ему: «не надо пока, не надо; здесь ваших никого нет. Иди, пожалуйста, дальше».
X
На повороте коридор разветвлялся и из какого-то узкого темного проема, как из преисподней, вдруг вылез, пригибаясь, тучный с тучным лицом человек, с большими красными руками и в запачканном белом халате, напоминавший чем-то мясника. Максим вежливо — испуганно (от внезапного его появления) справился у него:
— Скажите, сегодня привезли сюда девочку на вскрытие?
— Пожалуйста, налево и первая дверь направо, поднимитесь по лестнице на первый этаж, — удивительно вежливо ответил этот мясник.
— Вот сюда?
— Да, сюда.
Максим поднялся, вошел в коридор анатомички. Налево в коридоре сидела девушка в халате и по ее замешательству, как только он обратился к ней, он почувствовал, что это студентка, так как в это время вывалилась целая компания студенток в халатах, весело разговаривавших, и он вынужден был пойти дальше и повторить вопрос женщине, прибиравшей кабинет. Что девочка находится тут, она подтвердила. Для родных узнавать что-то — это не разрешается; но Вы побудьте — она спросит.