Надя вполголоса говорила Максиму:
— Ужасная смерть: но зачем ей дочка? Когда он у нее как ребенок, — показывала она глазами на Настю, шедшую под руку с Вадимом и рядом с его крупной мамой с толстыми опухшими ногами. Где-то плелся в длинном пальто его нелюдимый отец.
— К сожалению, Настя импульсивна: когда тонет, тогда кричит: «На помощь! Спасите!» А когда подплывешь к ней и протягиваешь руку, — она отбивает ее и кричит: «Не мешай мне. Я сама поплыву». — Определил Максим.
— Да, пожалуй, верно, — сказала Надя. — Я так желаю, чтобы ты был счастлив!
— Надя, я ведь потому и согласился взять ее обратно с девочкой, потому что не был бы счастлив, если бы узнал, что где-то мучается их двое.
— Ты не понял меня. — Покачала она головой.
— Может быть.
— Только, желая добра, не сделай зла, — сказала она.
Антон был сильно удивлен услышанным:
— Слушай, Максим, нечто похожее приключилось прошлым годом и у меня с Любой. Я поражен типичностью случаев.
— Но не скажи, друг мой. Есть разница в итоге. Твоя-то беглянка вернулась-таки к тебе. Вы сосуществуете рядом. А моя-то Настя — нет. Отстранилась от меня по-английски. Знать, гонор ее обуял. Или я, бестолочь, не преуспел тут в уговоре. Сдулся, как товар. Необразцовый. Вот… — ответил Максим.
XII
Клены стояли сказочно желто-оранжевые — до боли в глазах; по небу расходился не то туман, не то облачная пелена — что-то полупросветное; иногда пробрызгивал косой дождик: проблескивали его струйки под солнцем; в низинах темнели следы от ног, под ними хлюпала жидкая грязь.
Усиливался ветер — и Антону стало холодно писать этюд на открытом месте. Здесь, на Черной речке, за Зеленогорском.
А еще мешали — сбивали с рабочего настроя, ритма, — любопытствующие прохожие.
— Вот сынок, учись так рисовать, — сказал дошкольнику мужчина в железнодорожной шинели и фуражке. Он с ним и, видно, его жена остановились за спиной Антона.
— Что: это береза? — спросил мальчик.
— Вот иди сюда! Отсюда нужно смотреть, — подсказал мужчина.
Они постояли некоторое время, разговаривая.
Потом шел сюда человек в сером плаще и пел: он был навеселе. Завидев Антона у этюдника, замолчал. И, зайдя сзади, восхитился:
— Да, вижу! Здорово!
Прошли мимо две женщины — пожилые, в каких-то колпаках, в длинных, почти до пят, пальто. Заинтересованно подсказали:
— Вон с той стороны хорошо рисовать.
— Вон оттуда. Там вид изумительный.
— Спасибо! — ответил Антон. — Там ветер фугует. Просифонит насквозь. И тут достается. Всюду пейзаж прекрасный — писать его — не переписать.
Но двое мужчин и женщина проходили рядом, даже не взглянув на художника: были заняты серьезным разговором между собой.
— Итак, что же с нами происходит? Никак не умнеем…
— Увы, все обычное! Мы кусаемся, и нас порой кусают паразиты.
— Но ведь это ж оправдательный для нас, для нашей жизни приговор: делай все, что тебе не заблагорассудится, милый человек! Пожалуйста!
— Нет, каково ты философствуешь! Человек, как всякое животное, живет по тем же биологическим законам. Его психику не переделаешь и страсти не уймешь. Отсюда — все наши поступки…
— Ой, тут скользко! — вскрикнула дама. — Я чуть не упала!
— А что я говорил. И земля уж не терпит нас!
За березовой рощей, повыше, рисовалось школьное здание, где слышались звонки и гомонили ребята.
Антон переместился поближе и повыше сюда, и, поменяв картон на выдвижной панели, сразу начал новый масляный этюд уже этой местности. И школьники в перемены группками то издали, то подходя поближе к нему, стоявшему перед этюдником, останавливались на какие-то минуты, наблюдали за ним, за его работой, перешептывались или комментировали между собой виденное. По шоссе, что за рощей, слышно бежали автомашины. Набегал ветерок, пошумливал в вершинах деревьев. Кричали галки настойчиво.
И уже просыпались сверху крупинки снега или града.
В три часа пополудни Антон вернулся по той же тропке к шоссе. И прошел возле продуктового магазина. Здесь, на задворках, в тишке, — на груде сваленных дров и пустых ящиках, — расположились (на пути к электричке) троица крепких мужчин, одетых по-дорожному, как рыболовы, с вещмешками, и трапезничали. С разговором:
— Да, так она шуганула его. Крепко!
— И массаж, наверное, был у тебя от жены?
— Я знаешь… по дороге еще добавил! И мне попало тоже.
И вместе с тем сочувственно глянули на продрогшего Антона, шедшего с большим плоским вишневым этюдником, как на почти собрата своего по несчастью, но только не из их компании все-таки.
«А я точно такой же сумасшедший, как и эти рыболовы или охотники! — подумалось ему. — Продрог до костей. А прок какой? Могу ведь и тысячу этюдов написать — кому они нужны? И сколько выпало таких бесплодных дней? Нынче же хотел я по-особенному нечто написать, а получилось все опять по-старому… Ничего особенного… Всегда вот собираешься в поход, как на свадьбу, а только этот час пришел — и уж нет того настроения. Все не так! Даже мужики мне сочувствуют…
Главная, касающаяся меня, мысль, или, верней, вывод, та, или тот, что жить профессией художника нельзя. Нельзя у нас в стране. Надо иметь за душой что-то второстепенное из профессии, чтобы существовать материально, а жить духовно — только искусством. Тогда искусство будет много чище. Да, и жить одним своим искусством в наше время грешно. Роскошь… Но хватит ли для этого сил?
И об этом я думал подобным образом — когда? — Еще при Сталине. До своей демобилизации».
К остановке подрулил автобус № 417. Антон, влезая в салон, спросил у кондуктора — молодайки:
— До школы идет?
Она подтвердила то приветливо.
Залезал в автобус и тепло одетый и грузный — в зипуне и в резиновых сапогах — рыболов со своим громоздким снаряжением.
— А до вокзала доеду, подруга? — спросил он простуженным голосом.
— Читать нужно! — совсем не по-дружески ответила та.
Антон сел в кресло, примыкавшее к обшивке над задним колесом: от нее тянуло теплом, и он, прикладывая к ней руки, отогревался так. Подумывал:
«Вот носит меня нелегкая. Какого-то рожна… Ищу необычное в обычном — то, что другие не делают — не маются уже давно…»
Вскоре Антон уже вошел в уютное кафе гостиницы «Ривьера» — давний особнячок, где он обосновался на выходные дни, и услышал тотчас звуки игравшей радиолы и смех двух задорных официанток. Как раз транслировался по телевизору хоккейный матч между командами ЦСКА и «Крылья Советов». И показ игры хоккеистов привлекал внимание посетителей кафе — двух мужчин и женщину, которая почему-то сразу неободрительно скосила глаза на большой этюдник в руках Антона. И его самого смерила взглядом.
Тут возникший настырный парень (в пальто, но расхлистанный), кого официантки гнали прочь от себя, подошел к уже севшему за стол Антону и сказал скорее требовательно, чем просяще:
— Слушай, друг, купи мне коньяку пятьдесят грамм, только пятьдесят. Я пить хочу. Живу здесь уже больше недели, а деньги кончились. Труба! Вот столечко возьми, а. — Он пальцами показал щелочку.
Антон поначалу просто оторопел от такой прыткости и наглости полупьяного молодого попрошайки, но пришел в себя и с отвращением наотрез отказал тому в беспардонной просьбе: потом не избавишься от него, его просьб последующих, только прояви тут жалость, посочувствуй дружески человеку бедному…
— Ну, что тебе — жалко? — не унимался проситель. — Сам же сел за стол. Будешь пить, наверное?
— Я хочу поесть, — отрезал Антон. — И мне было бы стыдно клянчить так!
— А мне вот нет! Что же, пожалел копейку для меня?
— Считай, что так.
И вымогатель вновь пристал к официанткам с просьбой налить ему коньячку. Однако они вновь отделывались от него, не желая его слушать.
Наконец он упросил тихого гражданина купить ему выпивку, и он, выпив ее, исчез. А две светлоликие старушки, выходившие наружу, наклоняясь к Антону, зашептали:
— Скажите, кто ж выигрывает? Мы не знаем…
— Счет: два-два — ничья, — удивился болельщицам Антон.