— А у Вас, Антон, нигде знакомых нет насчет гаража?
— По этой части — ни-ни! Я не спец. Отсталый…
— Я — на всякий случай… Так как обратиться не к кому. И вот вытаскиваю в памяти знакомых, к кому бы пойти… Авось…
Антон, наконец-то с облегчением открыл ему дверь, и тот растворился в темноте, царившей на лестничных маршах.
Как будто и не было этого явления. Был только мираж.
— Ну, торгаш! У меня было столь сильное желание кокнуть его чем-то, что я удивляюсь себе, что не кокнула, сдержалась, — сказала возбужденная Люба, — до того он был омерзителен, противен мне. Было бы, как в рассказе Чехова: «и присяжные его оправдали…»
— Я тоже хотел его стукнуть: чесались руки, — признался Антон. — Как все предусмотрительно велось в высшем свете раньше. «Мы сегодня не принимаем!» И все тут. А мы — хилая интеллигенция ротозействуем, позволяем ездить на шее вот таким проходимцам. А телик еще моргает, придуривается непослушно: рабочие ручки таким сделали…
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
I
Кашин думал еще об одной возникшей проблеме: суперобложку «Графика Карелии» отцелафонировали (вслед суперобложки «Взаимодействие искусств»), и нужно тираж их немедленно отослать в Петрозаводск (в типографию им. Анохина). Однако типография «Художник РСФСР» месячный план в финансовом объеме уже выполнила и не хотела отдавать суперобложки по накладным, чтобы не перевыполнять его. А когда Кашин попросил выдать товар, завпроизводством ему сказала:
— Ну, для Вас, Антон Васильевич, все сделаем!
Через пять минут позвонила, сказала:
— Ой, оказывается, еще не вся суперобложка готова — пленка не снята.
— Что, еще на барабане? — спросил Кашин.
— Да. Ну завтра сделаем. После обеда.
А как же отправить неоприходованный груз? Лучше бы своим автомобильным транспортом. Но нельзя — распутица. А железнодорожное ведомство не примет его без накладной. А склад готовой продукции не оформляет — неготовая продукция, полуфабрикат. И Кашин решил:
— Да, нужно оформить как транзитный груз. И отправить воздушным транспортом. Без задержки будет.
Нечто подобное происходило со многими заказами из-за несовершенства технического оснащения полиграфических предприятий.
Так был заказ — срочно подготовить и напечатать альбом к открытию монумента Вутетича «Сталинградская битва». По велению Брежнева комитетчики собрали директоров московских типографий и поручили им выпустить тираж альбома, а ленинградскому издательству его смакетировать художественно и проследить за качеством исполнения и сроками выпуска. Это все равно что почесать правой рукой левое ухо…
И вот итог. Издательский фотограф сделал снимка монумента, в том числе и облетая его на вертолете. Адамов, бывший радист, герой, с поврежденным зрением, ретушировал большеформатные фотографии. Кашин отвозил их в Москву. В одной Московской типографии — «Образцовой» его совсем необразцово встретил самодовольный завпроизводством и пытался тормознуть назад, ссылаясь на некачественную ретушь: здесь должны были изготовить клише и медные штампы; в другой типографии печатались листы с текстом и фотографиями (с клише), в третьей брошюровали листы печатные и готовили переплет с суперобложкой. И сюда-то, в Москву, нужно было завезти из Ленинграда обмелованную бумагу. И Кашин, наезжая (и Махалов тоже, как редактор альбома), «пробивал» начальниц комитета, не принимавших его, говоривших: «Это ваша проблема». И звонил Вутетичу. И показывали ему пробы типографские.
Да были и чванливые чиновники московские — с неповоротливой амбицией столичной — к ленинградцам, но не они делали погоду.
На этой же неделе издательство суматошно отсылало в Москву отпечатанные материалы к открытию нового съезда художников СССР.
И туда в воскресенье 25 ноября вместе с делегатами из Ленинграда ехали вечерним поездом книжные издатели. Избранные лица. А среди них — Антон Кашин, производственник. Потому и сразу удивилась Люба, провожавшая Антона до вагона, преобладанию пассажиров мужчин, между которыми они протиснулись в коридоре к нужному купе.
В нем оказались Роман Осиновский и Эльдар Курис, невозмутимый литературный редактор, а еще вездесущий художник-литограф Ясин, хорошо знакомый и Антону. Антон поздоровался, и двое ответили ему, а Осиновский демонстративно промолчал: все держал марку неприятия его из-за его, знать, противления ему в достоинстве.
После, когда Антон отпустил Любу на перроне, к двум редакторам в купе присоединилась искусствовед-писательница Нелли Званная в сопровождении двух мужчин-поклонников. Она была любительницей потрынкать на гитаре и попеть в компании.
Только вагон, качнувшись, тронулся с места, она спросила:
— Нет ли выпить? Коньячку…
Мужчины ей посожалели: они не догадались прихватить с собой в дорогу чего-нибудь горячительного. Зато пошли разговоры о том, о сем. Вот этот писатель пьет. Да ну!? Ой как пьет! А Коновицын? Этот — нет. Он серьезно болен. И когда осталось мало времени для жизни, — естественно появляется желание продлить себе жизнь — пожить как-то аккуратней. Собеседники высказывались так, что явно хотели показать и другим некую свою причастность если не к известным всем именам, которые на слуху, то хотя бы к известным событиям. Будто это повышало их имидж в собственных глазах.
Курис сказал, что на него сильнейшее впечатление произвел роман «В окопах Сталинграда», сначала, как всегда, изруганный рецензентами. А написан-то он в сорок седьмом году! Потом же писатель вдруг получил за него Ленинскую премию. И роман у нас был издан.
— Я написал писателю восторженное письмо. — Курис любил точно изъясняться. — Он ответил мне. Потом прислал свой напечатанный роман с авторской надписью. И я, будучи мимоездом в Киеве, познакомился с ним лично.
Кашин, слыша это, был несколько удручен своим недопониманием каких-то особенных вещей. Он без особого волнения прочитал этот роман в свое время. Не сходил с ума. Он нашел какое-то спокойное несоответствие в описании боев на Мамаевом кургане с тем, что он сам тогда подростком (очень впечатлительным, наверное) видел и испытывал на войне и что осталось в его памяти навечно вроссыпь, не на одном кургане, что век не утолить печаль.
Как же важно и себе самому соответствовать во всем.
«Но тут уже мои заморочки, — подумал он. — А люди живут для себя. По чувствам своим».
— У нас вечно в штыки принимается новое, что-то не такое, — сказал Осиновский. — Знаете, нам все-таки нужно сходить к этому большому графику Кашину. Николаю Васильевичу, — добавил он, поскольку фамилия его совпадала с фамилией, ехавшим вместе с ними Кашиным.
— И, конечно же, к председателю Комитета по печати, — добавил Курис. — Может, и поможет он ускорить напечатание его работ. Ведь ходил же к нему Капланский по аналогичному вопросу.
— Наверное, Каплянский? — поправила дама.
— Нет, Капланский, заведующий производством. Вошел в кабинет к нему, сказал: «Я пришел к Вам не как завпроизводством — хочу поговорить, как нормальный человек…» Может и нам поступить не так официально?
— Нет, я боюсь… — сказала дама. — Я об этом уже думала…
— Ну, ничего же плохого не будет, — сказал Осиновский. — Попробуем!
— Как сказать. Скажет председатель: «Что вы лезете на рожон?! У вас план трещит…»
— Для начала все же сходим к Николаю Васильевичу. Может, упросим его показать нам акварели? У него есть чудные акварели.
— Ну, пейзажи я смотрел и включил в его издание, — успокоил Осиновского Курис.
— У него же есть еще акварели чудные. Он их не показывет. А я их видел давным-давно, — не унимался Осиновский.
— Ну, не показывает, верно, потому, что перерабатывает и включает постепенно в свои книжные иллюстрации, — предположила Званная.
— Да, знаете, он немного пижонит, как все москвичи-артельщики, создания Божии. Он принимает у себя гостей в пижаме расписной. Черный, волосатый. Стены снес в своей мастерской.
И еще лились, лились слова. Об известных художниках, архитекторах, к кругу которых говорившие вроде бы приобщены: они их работы исследуют и издают, как хорошие издатели.