Сначала Антон двое суток (и две ночи) пролежал в коридоре больницы, поскольку не было места в палатах, хотя ему и ставили капельницу и делали уколы дважды в день. Затем его поместили в шестиместную палату, где был умывальник, но без радио и телевизора, на высокую металлическую кровать, стоявшую около окна. В комнате линолеумный пол был изодран. Здесь ежеутренне проводилась влажная уборка. Использовались свои витамины Б-12 и бумага туалетная. И полотенца.
Контингент лечащих врачей и медсестер по характерам, манерам разный; разное отношение к делу, к людям. Но возни со старыми, немощными пациентами много, применение каталок — помощь в их передвижении — частое. Каждого больного навещал свой врач — из молодых, только что выпущенных военных медиков-лейтенантов; они появлялись почти ежедневно врозь, и общение с ними было кратковременное, можно сказать, профессионально-сухое. К этому привыкаешь и не жалуешься ни на что.
Так лучше всего перенести все болячки и несносности жизни.
Ночные звуки в палате разносились разнообразные: кто невообразимо храпел со свистом с перерывами, кто, ерзая в постели, скрипел пружинами кроватей, кто заходился застарелым кашлем, кто разговаривал во сне и ругался. А с утренним пробуждением прибавились новые: у кого уже трезвонил мобильник с будильником, кто-то включил жужжалку-электробритву и начинал бриться, кто-то шумно глотками пил воду прямо из большой бутылки, кто-то проклинал такую жизнь, когда все время давит тяжесть на одно плечо при двустороннем воспалении легких. Медсестры зазывали на процедуры. Кто ворчит:
— Вот закрывать двери — кого научить? Лежи тут — и нюхай туалет!
А иные больные и днем тянут сон: похрапывают, невзирая ни на что.
Включается разговор:
— Я двустороннее воспаление легких схватил — откуда? Спрашивается.
— А у меня зубы повываливались вдруг. Один за другим. почему? Их не чистил? Соляную кислоту пить для желудка когда-то мне врачи прописали…
— Да, откроешь рот — скворечник.
— Какой скворечник? Целая скважина! Вся еда наружу вываливается.
Все при ходьбе шкробают по полу тапками — ног не поднимают.
Есть больные донельзя исхудало-старые, а есть и толстые женщины, что тумбы; есть и женщины игриво ведущие себя, желающие и тут покрасоваться, что ли, на публике, несмотря на возраст.
Общалась пара милых старичков: посетительнице было 83 года, а больному мужу, что лежал в постели, — на 5 лет меньше; она же сама только что отбухала по болезни 9 дней в этой больнице. Она сидела около его кровати и все советовала и напоминала ему, что надобно съесть, что надеть, какие лекарства принять. И слышались их обращения друг к другу: «Папочка, мамочка!» Врач полчаса осматривал, выслушивал его, и она, не умолкая, комментировала без конца; она все помнила: что температура у него за трое суток шагнула к 40 градусам, какие таблетки и когда он пил и заболел; помнила, что он 7 раз лежал везде в больницах, что вырезали у него аппендицит и что рука сломана — срослась негодным образом.
Она, старая, плясала, суетилась вокруг него, а он только протестовал:
— Ты сама посиди — не устала, что ль?
И уходить из палаты она не хотела, говорила-приговаривала:
— Я бы… можно тут останусь с ним на ночь? Правда не знаю, как улягусь в одну кровать.
А на прощание слышались громкие поцелуи в щеки, в голову. Муж на это немного сердился и сопротивлялся.
На другой день обозначилась почти такая же пара стариков: она, как наседка, кудахтала около него, а он лишь капризничал:
— Да я пойду сейчас на улицу. Где мои ботинки?
Она укладывала его на чисто постеленную постель, а он все, порываясь, привставал. И она, уходя, уже от двери, держась за ручку, умоляла:
— Ну, Леша, Леша! Я пошла… Будь умницей… Ой!
А другая жена допрашивала старого инвалида, что был с палочкой:
— Зачем безрукавку надел? Переводят тебя, что ль?
— Нет.
— Так зачем надел? Холодно тебе?
— Нет, тут, в кармане деньги у меня.
— Подумаешь! Они ж не пропадут тут.
— Да я вниз иду. Купить мне кое-что надо. — Уже злился старик.
— Я устала с тобой уже. Пойду! На-а — расческу, причешись!
И всякие житейские истории услышал здесь Антон во время своего вынужденного двухнедельного пребывания. После того, как врач отделения констатировала:
— Ну, значит, СПИДа нет, язвы нет, гепатита нет — будем делать пункцию (дырку в грудной кости). Но кость оказалась очень прочная. У нее сил не хватило, чтобы сразу проткнуть.
И потом на УЗИ — крутили, крутили…
— Печень, кажется, большая…
Когда Антон уходил отсюда, сорокалетний рыболов, мечтавший о рыбалке на Ильмене говорил:
— У кого одышка — хорошо пить барсучий жир. По 100 грамм. И сидеть дома, не выходить на улицу.
— Это что ж: надо поймать барсука — и убить его? — спросил кто-то. — Это же трагедия!
Антон безусловно хотел заменить порвавшийся пакет, купив нужный у торговки с рук возле станции метро, где такой товар продавался; однако ему не повезло: он, выйдя из автобуса, на площадке у газетного киоска почти уткнулся в двух молодцов-милицонеров, державших в осаде тучную торговку при охапке пакетов, которую, вероятно, как опасную особу, собирались сопроводить в ближайшее отделение милиции. За незаконную торговлю. То, что неподалеку автомобилисты сигали на красный свет, их совсем не волновало.
«Ну, дурью маются ребята, — с неодобрением подумалось Антону. — Всем во вред, назло. И мне — сейчас… Поборщики — у маленьких кормушек повыстроились…»
И только он подошел ко входу, как буквально подлетела к нему Маша, новая молодая, даже грациозная, в ореховой куртке, знакомая:
— Антон Васильевич! Здравствуйте! Как я рада видеть Вас!
С ней держалась небесноокая улыбчивая подруга. Это точно ангелы с небес спустились к нему, незаслуженному ничем такого отношения, их глаза счастливые светились молодостью.
И он пропустил их вперед при входе в вестибюль метро.
— Вы куда, Антон Васильевич?
— В центр. Везу рисунки — уже оригиналы — в Петропавловку. Но извините. — Он развел руками перед ними. — Я упал, порвал пакет…
— О-о! Не думайте… У меня есть запасной. Сейчас я дам Вам его. Пожалуйста! — Маша протянула ему пакет с серебристым отливом, запечатанный буковками.
Маша, по сути первооткрывательница, как искусствовед, его особенности живописца, всегда, сколько он знал ее после знакомства, была сама естественность и доброжелательность.
— А Вы куда и откуда? — спросил он.
Это был как дар небес: внезапное появление таких неожиданных бескорыстных молодых друзей. Какая-то новая порода не только ценителей искусства, но и смысла жизни. С ними, Антон чувствовал, и рождались с новыми задатками спасители человеческих отношений. Можно учить этому бескорыстию других.
Отстаивать грешное — грешником станешь.
Общаясь с девушками на ходу, Антон обрел способность быть самим собой; нашелся, что сказать, как бы объяснился:
— Я потому с этим вожусь, — он показал пакет, — что мне это до сих пор интересно — преображение лица природы под кистью, что и получается.
— Да Ваши картины достойны быть в музеях, — говорила убежденно Маша.
— И мне очень понравились, — добавляла ее подруга, Настя. И маме моей.
Они спускались в зал по эскалатору.
— Ну, полноте! Вы преувеличиваете. Увольте!
— Поверьте! Это так. Головы у искусствоведов забиты новомодными инсталляциями. Все обменники ими забиты — не разбирают их художники после выставок своих.
— Уф! Язык можно сломать — коробит это слово — кличка антирусская; безрукие дизайнеры его придумали, верно. Ну, горе-художники и сто лет назад пытались вместо того, чтобы рисовать, подвешивать к полотну кирпичи и веревки, — ведь это вещественней, рельефней… И ненужно умение в рисовании…