На одной пейзажной презентации Антон, вспомнив что-то из былого, упомянул и фамилию Иливицкого, своего бывшего сослуживца, отчего обе молодые служительницы библиотеки тотчас странно оживились, что он вопросил озадаченно:
— Что: Вы знаете его, Полина? Да?
— Конечно же: он — читатель наш, — пояснила Полина готовно-весело. — Живет он по-соседству — рядом.
— Ну, фантастика: услышать весть о нем такую! Вот мы столько лет кружимся около друг друга; но, поди, уж четверть века я не видел его, не слыхал о нем. Прослужили вместе мы три года и еще сколько-то лет продолжали, как художники, прежнее знакомство, поддерживали друг друга; а затем общались лишь на лекциях, на работе, соприкасались постоянно, не дружа. Потом и с работой разъединились, что говорится, насовсем.
— Бывает, что ж. В жизни нашей. Дерганной.
— Мы, Полина, сами ее дергаем. Так что же, он, Ефим, и выставляется, верно, у Вас, как я понял, коли Вы смешинку проглотили, услыхав о нем?
— А то как же, Антон Васильевич, он показывал свои плакаты и рисунки дважды.
— Выходит, он опередил меня? Я оплошал здесь?.. Ну, ему-то есть что выставить. Рисовальщик он отменный, и он не бездельничал никогда. Мы вместе с ним и институт полиграфический закончили — на смежных факультетах… И он не рассказывал обо мне?
— Нет. У нас таких бесед с ним не было.
— Ну, у нас с ним, видать, взаимно…
Антон, вначале обрадованный неожиданным известием о Ефиме, бывшем одессите и товарище, возмечтал о возможной встрече с ним, поскольку его адрес имелся в библиотеке на читательском абонементе и стоил бы по-приятельски пригласить его на выставку, оживить воспоминания. Но он все-таки по размышлению такую мысль отбросил: между ними уже не поддерживались большие приятельские отношения, какие сложились у Антона и его близких друзей, которых уже нет.
Нашелся и главный аргумент в ненужности их встречи: жизнь Ефима внешне была неким повторением Антоном и снова заглядывать в нее, знакомую, ему не хотелось. Их амбициозная карета давным-давно уехала. С грузом нерешенных забот, интересов, проблем. И то ведь справедливо: Ефим нынче, наверняка зная об этой выставке Антона, живя поблизости от нее, мог бы и откликнуться. Но и он промолчал. Тоже уже не проявил интерес к его персоне. А работы друг друга они прекрасно знали, видели.
И он нем Антон потом услышал в радиопередаче, слышал его еще крепкий басовитый голос. Узнал, что он в последнее время сочинил спектакль. Это Люба, услыхав его, позвала Антона на кухню послушать радио.
Да, карета их уехала. Нужно уступить дорогу молодым! Впрочем Антон не раз уступал ее и молодым сотоварищам. Не заумудрялся в творчестве.
Так это легко — не досаждать ничем друг другу.
VIII
Апрельским утром глаза слепил иссиня-белый снег, выпавший ночью; сахарная россыпь легла вокруг кирпичного здания санатория в Стрельне, придав всему и словно распылив и в воздухе божественность: смотри и чувствуй это!
Антон, внутренне дрожа, вышел с синим пакетом (с красками) и складным стульчиком наружу — на уже оголенное синюшное шоссе и повернул к северу — к еще ледяному заливу; ему хотелось по-быстрому написать масляной пастелью открытое пространство — без зарослей и построек; он не был готов к тому, чтобы вырисовывать бесчисленные веточки, хотя сейчас фиолетовые кружева заснеженного боярышника и мраморные крылья сосен на фоне розоватого неба выглядели очень впечатлительно. Пахло свежими огурцами.
Он по-тихому собрался в номере, не тревожа напарника Сивкова.
Ни живой души нигде пока не виделось: никто еще не выполз из постели теплой. Лишь черный прикормленный кот вновь гулял себе — отряхивал лапки-подушечки от липкого, уже подтаивавшего снега. Этот кот было последовал за Антоном, верно, надеясь получить угощение, но, не получив от него ничего, отстал.
У залива же, там, где выпуклый деревянный мост навис над льдистой еще речкой Стрелкой, отороченной ивняком, вдруг сошли навстречу Антону супруги Незнамовы: полнолицая Элла и поджарый Вадим, его новые знакомые пенсионеры по столованию, сторонники, как оказалось, его живописания. Даже и более того: Элла Леонтьевна, узнав, что Антон художник, упросила его дать ей уроки рисования; она всегда мечтала о том, чтобы ей рисовать, да не было у нее на то свободного времени.
— Вы — молодцы: раньше моего уже прогуливаетесь, — похвалил он Незнамовых, поздоровавшись и узнав их.
— А то! Мы туда, за мост, прошли; там тростник торчит, камыш на припае, — пояснила Элла охотно.
— О, это значит мой объект. Потом там посмотрю. Я сначала на глазок, что говорится, прикидываю, выбираю. Бывает: облюбуешь чем-то примечательное место и толчешься-вьешься вокруг него с разных сторон нацеленно.
— А сейчас что хотели изобразить?
— Да хотел, Элла Леонтьевна, кусок залива написать, верней зарисовать в альбом. Вот эти вмерзшие суденышки, лодочки, какую-то черную трапецию с черной трубой и наползающую синеву туч. И этот прижатые к берегу кустик. Да бьет в глаза, ярчит от снега, белизна. Мешает мне. Все двоится в глазах. И пастелью нужно в помещении сладить, поскольку зрение у меня очень ослабло. Нечетко все вижу, признаюсь. Уже записан в очередь на хрусталик. В Федоровской больнице.
— И я тоже записан. — Сказал Вадим. — В Озерках. Очередь через полгода.
— У меня примерно такой же срок. Жду — не дождусь, не привык писать без натуры: она сама подсказывает краски, экспрессию…
— Я-то вожу автомашину. Для дачи она очень необходима. Так что нужно оперировать оба глаза.
— Я бездумно запустил этот процесс. Мне-то нужно было раньше обеспокоиться. А как? В свое оправдание скажу, что когда уже пользовался очками плюс три с половиной-четыре, обратился к окулистке в поликлинику. И она-то, наверное, толковая, знающая, находясь в зрелом возрасте, два года назад мне сказала наотрез: «Приходите через год. Будет хуже, направим на операцию». Через год и направили. А в больнице еще год и больше нужно стало ждать, когда прооперируют. И мне никто не сказал, что если бы я сам оплатил, то мне сделали бы операцию почти сразу. И сам я не был столь расторопным…
— Ну, мужчинам свойственно мало о себе думать, — вставила Элла Леонтьевна.
— Знаете, думы нас не спасают, если хирург в поликлинике мне сразу говорит: «Что же Вы хотите — это у Вас уже застарелое, неизлечимое». Когда я открытку рисую, ее пять инстанций утверждают — полный контроль за качеством. А кто контролирует качество лечения в стационаре? Ответа нет.
Действительно, зрение у Антона ослабло настолько, что он, например, уже не мог — и при помощи очков — разглядеть номер подъезжавшей маршрутки — не успевал — для того, чтобы вовремя попросить остановить нужную, как та проносилась мимо. И номеров домов уже не различал, если оказывался в нововыстроенном районе города.
Что это: было его оплошностью? Неоправданным незнанием? Но ведь он всю жизнь работал глазами: на бумаге бесконечно вырисовывал карандашом, пером и кистью мелко детализированные сюжеты. Прежде это делалось без помощи компьютеров.
Таков, видимо, удел его.
— Остережений за жизнь не напасешься.
— О, да! — Сказали в два голоса Незнамовы.
— Что же, други, теперь я повернусь — пройду в южную сторону; там что-нибудь ухвачу, что найду, — решил Антон.
Шоссе великолепной синюшной стрелой упиралось в отдалении, возвышаясь, в усадьбу, окружавшую Дворец Петра I.
«И это стоит написать, — подумал он. — Необычен сюжет. Сколько ж их! Всю жизнь не переписать!»
— И мы с Вами прогуляемся, к Дворцу Петра Первого. Возьмете? — спросила Элла.
— Да ради бога! Буду рад! Идемте. Я настырный, верно, в своем деле.
— Ну, скажу, настырность везде нужна, носи ее с собой всегда; а мужчина не всегда в ладах с ней, когда это касается его самого, — заметила Элла опять.