— Да и женщины тут схожи, — сказал Антон. — Бывает.
— Не спорю. О, если бы я знала, что мне нужно именно так сделать и поступать и кто мне подсказал, — я бы сделала это, а так — сама по себе — никак не могла и не могу решиться на что-то лучшее. У меня вся семья филологи (были) — отец и мать. Так что закончила университет филологом и стала им, можно сказать, по традиции семейной, особо не раздумывая, копаясь в бумагах, в книгах.
— Ну, если это душе угодно.
— Люблю копаться в бумагах. Сидит в крови. А как быть дальше, иначе — не знаю. И мой отец — был большой человек, мог бы устроить меня в штат получше, но из-за принципа честности не мог. Тем более для родной дочери. Считал, что это зазорно, предосудительно: а главное — не обязан родительски…
— Дескать, я карабкался в свое время, теперь карабкайтесь и вы, детки молодые? — Сказал Антон. — Обычный жест консервативных родителей.
— Нет, он так не считал, верно, а только вот такой особенный — не продвинутый, как нынче говорит молодежь. — И Элла добавила: — Мне нравится эта часовенка святого Николая Чудотворца. Вы ее уже зарисовали?
— Да, есть набросок у меня.
Они как раз проходили мимо белокаменной часовенки в одно окошко, стоявшей на западном берегу реки Стрелки, среди зарослей ив.
Элла по молоду, как призналась, занималась в кружке рисования, так что имела некоторые его навыки. И Антон для начала дал ей задание нарисовать хотя бы яблоко с натуры, вписав его в лист бумаги.
Они миновали по дороге и конусообразный памятник погибшим в 1943 году десантникам. Сюда проводились экскурсии.
— Наш сын в Афганистане служил, — сказала Элла. — Нам, родителям, это стоило многих болей и потрясений. Он был ранен. В Ташкенте его госпитализировали. Но только он подлечился — и еще не окреп, как военкомовцы опять направляют его в Афганистан, и он не может перед начальством постоять за себя. Его устрашали тыловые офицеры. Мол, если будешь рыпаться перед нами, то мы сделаем так, что ты и мать родную забудешь…
— Ну, знакомые тезисы самоуправцев, — сказал Антон.
— Так вот, с начальством местным, непуганым мне пришлось сражаться насмерть за сына. Безуспешно. Тогда дошла до самого главного военного — министра обороны Устинова. Пробилась к нему все же. Говорю, что раненому сыну в Афганистане еще долечиться нужно, а его опять посылают в мясорубку. Только после вмешательства самого Устинова и дали команду — вернули в тыл Сергея нашего. А его товарищ из Керчи — Генка — так пропал без вести.
— Мой тесть некогда — до сорок второго года — работал инженером на знаменитом оборонном Балтийском заводе города, которым руководил Устинов. Директорствовал тогда на нем.
— Интересно. Надо же! — воскликнула Элла.
— А в клубе, где я выставляю свои картины и где прежде делал и какие-то декорации к постановкам на афганскую тему, иногда собираются на юбилеи афганцы-солдаты, служившие там, в Афганистане. Может быть, и Ваш сын бывал в этом клубе? Здесь и теперь устраивают встречи и афганские семьи, перебравшиеся в Россию, спасавшиеся от талибов. — Антон остановился.
— Да, печальная страна, — посетовала Элла. — Стоило влезть туда и американцам с друзьями. С их рационализмом. Они не могут понять ничьей души (а собственную точно не имеют!) лупят по живому напропалую; они уверовали в силу ракет — ими долбят и долбят население.
— Дурацкое же дело — не хитрое, — сказал Вадим. — Ну, Вы, Антон тут встали, а мы пройдемся дальше — и вернемся.
— Ладно! Ладно!
И Антон, приноровившись, стоя, зарисовал поляну с раскидистым дубом спереди, засыпанную уже дырчатым снегом, коричневевший куст с кое-где висящими красноватыми листочками, весенние проплешины и парой прохаживающихся здесь ворон. Он, вернувшись к корпусу санатория, успел до завтрака еще зарисовать в блокнот и стремительную, покамест не растаявшую дорогу проходящей здесь улицы Портовая и черного бродячего кота на ней. Это были наброски. Для того, чтобы по ним неожиданно написать картины.
Но вот беспричинно, казалось бы, матерился шедший навстречу Антону старик, еще уверенный в своей физической силе — как будто сам с собой разговаривал — злился то ли оттого, что автомашина не пропустила его — не уступила ему дорогу.
— Что? — спросил Антон привычно у него.
— Зачем же такую волю дали женщине? Спрашиваю. Женщине раскатываться по дорогам… Мешать людям… — И губы старика — белые, крупные — гневно дергались. И он остановился и стоял. В недоумении.
IX
Кашину припомнилось смутно: раз он видел Илью Сивкова, своего мужиковатого напарника по комнате, у своих друзей Ивашевых. Там он с ним не общался, не толковал; тут же расспрашивал его о том, как он, шофер-техник, водил вездеход по калено-холодному панцирю пятого континента — Антарктиде. Восхищался мужеством его и его товарищей-исследователей, настоящих героев, которых печалил нынешний быт неустроенный.
Вот Илья Семенович вернулся с обеда в номер повеселевший и сообщил, что сейчас зайдет умелец, кто сможет исправить занемевший старый английский мобильник; ведь он сам-то уже два дня мучается из-за того, что неисправен аппарат и он из-за этого не смог поговорить с дочерью. Именно с нею он держал связь при здравствующих жены, сыновей и внуках. Явная неуравновешенность в семье.
Антон советовал ему купить самый простенький и дешевый мобильник, какой приобрел сам, и не мучиться с наладкой изжившего: это себе дороже, но Сивкову было жаль свой особенный (и по виду) мобильник, к которому он, старый человек, настолько привык. Между тем и приглашенный деловой мужчина из числа отдыхающих, покрутив в крепких руках сию штуковину, не смог запустить ее и тем самым успокоить его, рачительного хозяина.
Мысли Сивкова занимала дача, где он жил лето и хозяйствовал практически в одиночку, и не хотел ее бросать; она находилась где-то у черта на куличиках, в направлении Мги, в районе станции Старая Малуокса, есть там и Новая Малуокса, а дальше станция Погостье. Практически здесь безлюдье. Территория не имеет проезжих дорог. Ходят только редкие электрички.
— Минутку, Илья Семенович, как назвали станцию? — спросил Антон. — Погост?
— Погостье, — уточнил Сивков.
— Да, Погостье… — И Антон вспомнил с удивлением, что некогда это стойкое название помянула им — ему, Антону, и Любе — ехавшая в Севастополь Нина Федоровна из Благовещенска. Она приехала сюда на братскую могилу, где покоился ее родственник — защитник Ленинграда. И вот снова возникло оно — слово с каким-то утверждающим значением, что есть оно, еще существует в памяти. Знает о нем народ. «А мы — хороши, ротозейничаем, — попрекнул тут же себя Антон. — Под боком у себя ничего не видим. Сетуем на нехватку времени на все». — Да другому удивился:
— И что же Вам дети не помогают? У Вас же два сына и дочь? Так?
— Да, не получается у них, — тихо говорил он. — Кроме Тани. Она бывает.
— А зять? Вы говорите, что дочери иногда картошку отвозите на своих плечах. Вот и отсюда прямо повезете на дачу какую-то семенную. Что, и зять не может Вам помочь — отвезти? Заехать?
— Да, пускай… — отмахивался старик. — У меня там пруд с лягушками есть и даже озерцо. Уточки иногда плавают. Ну, внучок, бывает, наезжает… Я чуть не забыл: в Малуоксе памятничек советским солдатам стоит. Там братская могила. Захоронено десять тысяч погибших бойцов, и сюда не раз приезжало высокое военное начальство по юбилеям. Говоров в их числе. Туда ехать нужно с Московского вокзала.
А сюда я добирался очень рано — еще затемно, шел на станцию метро, путался и не знал, как добраться. Оступился и упал с вещами. Разбил лицо в кровь — вот еще отметина. Были руки в крови. Мне помогла подняться одна прохожая, не подумала, что я пьяный, как бывает…
Извините, я Вам не мешаю и Вашей работе?
«И чего я кипячусь? — тут же опомнился Антон. — А разве я не похож на него в чувстве свойства единоличия: не хочу обременять никого из близких своими делами-заморочками? Не требую ни от кого помощи? Ну-ну!»
— Скорее извиняться нужно мне, Илья Семенович, что докучаю отдыхающим своей возней с красками, — возразил Антон.
— Ну, помилуйте: Вы не навязчивы с такой работой, — сказал Илья Семенович. — Можно только желать соседствовать с Вами.