Однако для командиров врачебные предписания — вовсе не указ. Повертели справки из поликлиники: «Ну, да это вам какая-то бабка написала — что ты суешь их нам под нос! Ты представь нам настоящие документы! От начальства!..» Поругался муж — горячий. И, знаете, что они сказали ему в отместку? «Держись: мы сделаем так, что ты, Колесников, и фамилию свою забудешь». И выгнали его вон из кабинета.
«Ну, ты хороший ходатай, — сгоряча упрекнула я Максима. — Не можешь постоять за себя, не только за меня и сына?» «Что же мне — стреляться?» — говорит он. «Смалодушничать легче всего, — отвечаю ему. — Так ничего не решается». И сама направилась к его непробиваемому командиру, в его кабинетище. Хотела я поговорить начистоту. А он, представляете, даже и выслушивать меня не стал; не захотел и вникнуть по-разумному в наше отчаянное положение — ни-ни. За дубовым столом заборонился в кресле. Враждебен донельзя, хмур. Весь побагровел от того, что я, чья-то заштатная офицерская жена, фитюлька этакая, прекословила ему. И вот стал он сопеть подкашливать начальственно, сердито. Убивает меня своим тяжелым полковничьим взглядом. Да я-то — не промах! — напрямик заявила ему, что я не из пугливых что я, прежде всего женщина и что он не может скомандовать мне: «Кругом! Шагом марш»! На что я еще отдам ему честь, возьму вот так под козырек. — И она вскинула тут ловко, ребром ладони, свою правую руку ко лбу, будто сама служила в армии. — «Меня зовут Надеждой, — заявила я. — Так запомните: я все равно уеду отсюда, из таежной глуши, но уеду одна с ребенком, если вы все не отпустите мужа». Полковник рычит, что все равно не переведут никуда капитана Колесникова, твержу Вам: дескать, ваш капитан пока не ходит в бурлаках, не такая Советская власть.
Действительно, Максим мой — инженер по образованию. Преотлично он работал бы везде и на гражданке. А это негнущийся от переедания полковник ни разу за пять лет не подал ему, своему подчиненному, руку — не поздоровался чистосердечно… Живя в Харькове до замужества, я видела сама, как заслуженные генералы радушно здоровались с молодыми солдатами. И отец Максима знающе говорил, что более душевных начальников он знал на этой войне Отечественной. Потому, говорил он, и победили-то фашистов, привели их в чувство спаянностью своей. Он-то по сути и внушил Максиму мысль: быть военным, пойти учиться в военное училище.
А этот глухарь и даже сесть мне, молодой женщине, не предложил. Удивительное свинство!
Я отчеканила ему: «Вы партией сюда поставлены, чтобы заботиться об офицерах, знать об их личной жизни. А Вы ни разу не побеседовали с ним, не спросили у него, как ему служится и что у него на душе. А сами, небось, перед генералом дрожите за вверенную Вам честь..»
Только после этого разрешили Максиму взять отпуск летом.
XII
— Надя, скажите, Ваш муж офицерствует, а лично Вы работаете? Чем занимаетесь? — поинтересовался вдруг Антон. — Ведь у Вас же есть профессия, наверное?
— Да ничем, кроме ухода и возни с сыном. — И Надежда сразу заумоляла, выглянув в коридор: — Вова, прошу: не бегай, не носись! — Для сведения: скажу, что живем мы в обычном сибирском лесу. Среди хмурых елок стоят восемь стандартных домиков. Летней порой у нас грязь непролазная, нужно ходить лишь в резиновых сапогах; а про то, что бывает в остальные времена года, про то уж и говорить не приходится. Так что жены офицерские в основном не работают нигде, но это-то еще хуже! Хуже некуда! Морально ты опускаешься. Я — тоже, сколько замужем: по-специальности-то ретушер, для меня такой работы нет. Профукала я квалификацию. Огрубели пальцы.
А! Что себя растравливать.
Я за все время, что служу с мужем, — оговорилась она, — даже не сходила ни разочек в театр.
— Такова, видно, наша общая судьба. — Глубоко вздохнула Нина Федоровна. Расцепила свои руки тонкокожие, с темными набухшими венами, и сделала ими несколько замысловатых движений, словно бы, ощупывая так себя. Уронила опять руки на колени.
— Ну, а денежное жалованье… приличное? — с некоторым вызовом спросила Рая, встряхнув светлыми кудряшками, кокетничая.
— Пару сотен, что недостаточно никак, — вяло отвечала Надежда. — Продукты дороги. Фруктов очень мало. Яблоки пятирублевые. Не шибко разбежишься. Есть малина — в государственных посадках. А я же жила до этого на Украине, здесь родилась — представьте, что значит для меня быть без фруктов! Дома я, бывало, не ела мясо никогда, а тут насильно пришлось — заставила себя; иначе бы сразу ноги протянула — не выжила бы сколько-нибудь. Однако больному-то позарез нужны свежие фрукты. Постоянно. Все хвалят почему-то тамошний город. Да в нем и цветов почему-то не высаживают, — разве можно жить без цветов в большом городе? И то невозможно выбраться туда. В совхозный же клуб нужно идти полчаса, если не больше. В непогоду, — значит, по разливной жиже. В темноте. Да кто ж отважится? Хорошо то, что мы хоть телевизор купили; нет-нет, и приличную комедию посмотрим вместе с мужем, когда они приезжает со службы погостить.
— Нет, помилуйте! — ахнула Люба. — И он даже не живет вместе с вами? Вы живете врозь? Это — что-то ненормальное.
— Да нет же, не живет! — воскликнула Надежда как будто с досадой от непонятливости. Бывает он в неделю-две раз, а то и чаще дома.
Мгновение все молчали неловко.
— Так это ж подвиг настоящий… Наденька!
— После Харькова — конечно! Я сначала ревела сутками, потом перестала: толку мало от текучих слез моих, сколько ни реви, — ровно-замедленно говорила Надежда. — На нелегкой службе служаки стараются, чтобы пробиться выше, тянуться перед начальством, не пререкаются с ним; как что — берут под козырек, и будь здоров, — ловко приложила она снова ладонь ко лбу. Иной ходит в вечных лейтенантиках, ну до капитана еще дослужится, а дальше — ша, родной! В книжках и в кино я, молодая, видела действительность подсахаренной, приглаженной. С отзывчивыми героями… А она такая непричесанная… Жуть! Да вы все и сами знаете…
— Наденька, голубчик, — опять заговорила, будто утешая, Нина Федоровна, — в каждом времени мы по-своему себя распознаем и понимаем. И я не исключение. Но только история дает нам совершенно точное определение. Я кинула в борозду горсть зерна, и какой взошел посев — мне еще доподлинно неизвестно. Потому как, матушка, для того, чтобы большой посев удался на славу, нужно его нам сеять сообща и выхаживать кропотливо-изнурительно, не щадя себя. Слишком дорого мы платим за все оттого, что все еще живем вслепую, безоглядно. Ну, простите, что я в сердцах пророчествую мимоходом… И не к месту, может быть… Говорите дальше, Наденька!
— Да если бы еще тогда, когда я невестилась, приуготовили меня к замужеству без прикрас, к суровому призванию быть спутницей офицера, — зашелестел опять голос Нади, как на пластинке, — я бы, надеюсь, тогда без стольких уж ахов и охов морально приготовилась к тяжелым будням патриотическим. Но я ведь окунулась в этот омут после разнеженной молодости под присмотром ласковой, щадящей, сердобольной матери, вот что. — Она высунулась опять в коридор, подозвала сына к себе, и тот, набегавшись волу, уже послушно прислонился к ее коленям и затих, поблескивая глазами. И она договорила: — Хотя перевод Максиму и не дали покамест, но какое это облегчение для нас, что выхлопотали отпуск для него, представляете: уж вдвоем-то мы повозимся с Вовой. Как только муж подъедет к нам в Ялту, — втроем поедем в Евпаторию; бог даст, устроим там Вову на платные процедуры. Может, и в горы сходим; полезен, лечебен горский воздух, где сосны. В нашем-то военном городке, бывает очень неприятный ветер дует, если он северный, хотя случается и тепло. Сиверко так давит на психику — от него, ветра, становишься совсем больной. Жутко голова разбаливается, наступает усталость, будто не хватает мне кислорода; наверное, ветер настолько изменяет состав воздуха. У нас и другие жалуются на это. — И она замолкла, лаская притихшего у ее колен сына — поглаживая его по золотистой, приклоненной к ней, головенке.
XIII