Однако неонацистские киевские боевики и гривноподельники колошматят бомбами и снарядами и выжигают собственный народ, восставший в Луганске и в Донбассе, как неблагонадежных славян, русских; это же Сталин некогда включил Новороссию — семь русских областей — с русскими в Украину, и хунта гнобит славян, хочет и дальше держать их, если получится, в узде; они, силовики, намереваются всех непокорных загнать в резервацию. И такая голубая мечта зародилась у неонацистских пособников, которые держат в заложниках своих интересов своих же покровителей — европейских господ.
— Я насмотрелась досыта на свихнувшихся украинцев, бывая в Крыму, общаясь с ними, заезжими сюда, — сказала Люба. — Их Европа поманила к себе — они сопли и распустили, развесили; они, жадные до всего, и от нас-то, русских, захотели манны небесной. Потому как заморочены, майдануты; все претензии выставляют к нам, к России, на то, что мы что-то им должны… Иные украинские бестии обзывают нелюдьми восточников, русских, лишают их родного языка, а сами-то повально все! — лопочат на русском! Не гнушаются ничуть. Завирательствуют.
Так, один хозяйчик Тарас упрямо убеждал нас в том, что бурундук — это же птичка. Именно такая птичка есть! Вот умора!
— Ну, братья-виртуалисты, — согласился Антон. — Что с них, замороченных, оголтелых, взять! И восточники ни за что не примут новонасильственный киевский режим: они-то, русские, униженные властью ни за что, не простят ему истребление соответственников. А с хохляцкой увертливостью я прекрасно знаком. Все-таки немало лет проработал вместе с директором Овчаренко. Достаточно полюбовался на его изворотливость.
— Он еще жив? — Вскинулась Люба. — Ты знаешь?
— Нет, я узнал только недавно: он умер в прошлом году. Мне сообщили.
— Он же твой одногодок?
— Нет, старше на год.
— Сожалею тебе и тем, кто у него еще есть. В живых.
— Меня посвятили в то, как он исхитрился во время перестройки, — то, что я там уже не застал; он вместе с каким-то подозрительным подставным делягой (и он с ним стал потом напрягаться в финансовом споре) провернули приватизацию этого двухэтажного охтинского павильона и гнали приличные, даже бешенные деньги, сдавая помещения в аренду. Мой знакомый — директор одной выставочной фирмы — выругивался матом при упоминании фамилии Овчаренко, касаясь в разговоре этой темы платежей. Вот тебе и партийная тихоня, замухрышка, никогда не лезшая на рожон с начальством! И я-то искренне сочувствовал этому бедолаге-директору, съемщику нужного помещения. Полностью разделял его такое мнение.
— А теперь кому ж Охта достанется?
— Это мне безынтересно, право.
— Какой же ты писатель, если гнушаешься знать что-то компрометирующее о герое? — тотчас упрекнула Люба Антона.
— Вон мои нужные и ненужные исписанные знания в моих бумагах на столах, в которых я, признаюсь, потонул. Хоть секретаря ищи. — Проговорил Антон.
— Тебе нужно записывать на планшет. Очень же практично.
— Непривычно. Чтение с мобильника не дает нужного ощущения — ограничено пространство перед глазами; оно не сэкранизировано, нет полей, как в книге. И бегущая строка лишь утомляет глаза. Пропало блаженство видения того, о чем написано. Нет толковой страницы. Знаки проскакиваешь…
— Да, привычки коренные нас несут…
— Нас дурят духи на пути в рай. На Украине же большой собственностью и большими бабками запахло. Передел! Тут услышал яркое словцо: «Выдерга» — кличку некой страдалицы, выдернутой из почвы горькой жизнью. Похоже катастрофичны судьбы и народов в странах-приживалках у своих хозяев, выскочек на час. Но мир нельзя перемудрить, затерроризировать, переиначить силой под себя, свет не заслонить.
— Эта майдановская хунта еще много напакостит соседям и миру.
XIII
В самое-самое пекло, вдоль полотна железной дороги, прижатой горами к морю, по узкому проходу (вдоль длинной металлической сетки, ограждающей чей-то ведомственный пляж), тек разноликий людской поток отдыхающих с пристани и с автобусной остановки — на дикий пляж. Все тащиились с детьми, с полными сумками, с надувными матрацами, кругами, зонтами, игрушками, с обильной едой; навстречу же — не менее странная кавалькада обходчиков, занятых на полотне каким-то своим делом и тоже, видно, размягченных донельзя палящим зноем. Трое рабочих, держа за рычаги, в равновесии гнали перед собой по рельсу какую-то дребезжащую темную железную коробку; четвертый и пятый шествовали позади, причем последний выстукивал в такт шагам двумя пустыми зелеными бутылками друг о дружку. А сбоку — сначала даже не понять: это он или она? — размашисто вышагивал некто в оранжевой фуражке с зеленой тульей и в оранжевой спецовке, с желтыми флажками в руке. С лицом вроде бы мужчины. Но — в темно-синей юбке, задравшейся на полном голом и загорелом до черноты животе (спецовка распахнута). И виден под ней еще бюстгалтер. И эта столь внушительного вида обходчица, что какое редкое явление среди людей, также несла в другой руке две светлые пустые бутылки. Видимо, подобрала по пути, брошенные здесь отпускниками — зачем же пропадать добру?
Виденное всех забавит-веселит:
— Проверяют они, что ли, путь?
— Ох, хорошая у них начальница. Вы видали?
— Блеск — женщина!
Когда же полуденный зной спал, то в долине — близ Агурского ущелья — можно было видеть и другое занятное зрелище.
Вот партия туристов возвращалась в долину из ущелья — ползла по заросшим известняковым кручам и вспученным на них, словно вены каких-то великанов, узловатым корням величественных буков, ясеней, каштанов и желтоцветущих лип, мимо нависших над горной рекой Агурой трехсотметровых Орлиных скал, с круч которых и срывались вниз глыбы. Однако весь июль не было дождей, и вода из нее ушла куда-то; оттого оголилось начисто ее причудливое каменистое ложе, не низвергались с кручи водопады.
Между тем навстречу спускавшимся туристам вполне самостоятельно двигалась в гору чья-то светленькая девочка — попрыгунья лет четырех, в зеленоватом сарафанчике на голом загорелом тельце, с свеже-ободранным боком, с венком из темно-зеленых листьев лавровишни на голове, увенчанной большими зеленоватыми же бантами, и с неким черенком — наподобие стрелы — в руке, двигалась, крадучись, будто с оглядкой на кого-то. Что она, играла в прятки с кем-нибудь? Вроде не было похоже. Что же, интересно? На нее оглядывались взрослые — таращили глаза.
— Ну, взгляни-ка на нее: точно вождь краснокожих!
— Ой, умора! Весь бок содран, вид воинственный. Чисто зверек.
Да, жары не было, и уже начиналась у отпускников приличная вечерняя жизнь: принаряженные они подъезжали в такси или подходили снизу, с побережья, к огороженным строениям из белого известняка и, заплатив в окошко домика (кассы) за вход, вступали в экзотичные владения соблазнительной «Грузинской сакли», чтобы здесь отведать вкусно дымящийся шашлык, поданный к столу с костра, и так приобщиться душой к колоритной грузинской кухне. Когда еще восхитительней всего, почти сказочно, оттуда выскакала, цокая копытами по камню и играя, двойка лоснящихся гнедых лошадей, запряженных в настоящий старинный черный фаэтон: седой возница-грузин, в каракулевой шапке и в сорочке салатного цвета, привычно вывозил необыкновенно отрапезничавших молодых! Их лики лишь мелькнули за кипарисами. Такой выезд до шоссе обходился недорого — пятьдесят копеек. Зато столько шику! На фоне новеньких, блестящих лаком «Жигулей».
— Мама! Мама! — послышался затем взволнованный звонкий детский голосок. — Я папу привела…
От ущелья скорым шагам шагал, что журавль, к открытой шашлычной рослый, с коричневым загаром, сухоребрый молодец в шортах и с вылинявшим рюкзаком за плечами, в руке нес геологический топорик; рядом с ним поспевала вприпрыжку, мелькая темными ножонками, та воинственная девочка со стрелой, на бегу торопливо лепетала ему что-то. Видно, он был крайне нужен ей зачем-то. Не просто так она ходила за ним. И кто-то проговорил: