Однако нам с Европой, дамой неприятной, дальше жить.
Наши судьи непреклонные — моралисты тертые и извращенные, порченые туфтой-капиталом, православие забывшие; они исходят бранью, несусветное несут о том, какие негодяи эти русские: посмели поступить не по их правилам; у них есть на то на все верное решение — оно в пользу евроинтеграции, и все, хоть умри!
Антон Кашин только-только вник в бегущие телеизвестия дурные (их, нормальных теперь не было), как тренькнул слабенько звонок квартирный — будто бы потерянный какой, далекий; да и сейчас же, будто он, художник, ожидал кого-то или же какого-то явления, нисколько не страхуясь, что неосмотрительно, и не взглянув в дверной глазок, и хотя Люба бросала ему всякий раз: «Не беги — никто не умирает там!» поспешил — запор свернул и без раздумий металлическую дверь открыл. По своей привычке, что поделаешь!
Перед ним тут неясно засветился в тоннеле коридора какой-то полузнакомый забородевший и уже немощный (без плоти — видно было) голубоватый странник, вроде б патриарх небесный и заблудившийся пришелец или же какой-то истый богослов из старого фильма. Он глаза вострил, вглядываясь лучше и еще опоминаясь от того, куда его судьба вдруг занесла.
Антон скорее догадался, чем сообразил, что сюда явился для чего-то Анатолий, Любин брат, заметно сдавший физически.
— Это ты, Антон? — вопросил тот, отшатнувшись, словно бы в недоумении великом оттого, что видит именно его вместо чего-то постоянно привычного для глаза — своего предмета или сослуживца-сотрудника. — Слушай, что-то я не понимаю дико, — пролепетал он. — Решал задачку… аксиому… И мне показалось: нужно быть здесь…
— Заблудился, Толя, что ли? — повеселел Антон, — признав шурина. — Ну, входи. Решать нам уже ничего не нужно, либо нужно в противном случае вторую жизнь прожить… А кто ж нам даст… Заблудился, что ли, ты, физик, в аксиоме неразобранной?
XV
Толя колебался — сумрачный, пестрорядинный, ошалевший, в серой вязаной шапочке (по-демократически); он, стоя под пасмурно светившей коридорной лампочкой в колпаке, еще удрученно лепетал:
— Видишь ли, я все никак не вникну…
— Куда тебя смерчем занесло и ты опустился? — Антон веселел. — И с чего такая трансформация в мозгах?
— Да, примерно так… Дырка от бублика… — Толя понял юмор: рассмеялся еще несмело. — Знаешь, извини, и впрямь бывают у меня заскоки. И тогда, когда на кафедре стою… Порой… Во время лекции… Когда хочется понятнее слова выстроить перед физиками молодыми. Не впасть в маразм…
— Ну, заскоки, или задвижки, ты давай входи — то ведь не позорно для заработавшегося ученого — профессора всю жизнь приносить лишь пользу обществу, стране. — И пошла у них игра слов.
— Да бывает так, что заклинивает разум. Мы — не боги. Что-то там, в голове, блуждает, а понять нельзя…
— Ясно, ясно: хочешь круглую игрушечку придумать, а выходит все квадратная, нелепая.
— Во-во, верно.
— Уточню прозаично. Я тебя не просил о приезде к нам. Но раз залетел ты, сокол — я рад, покалякаем. Давно не виделись. Давай!
— Может, вспомню, что и зачем я тут.
— Чтобы вспомнить точно, следует вернуться на то место, откуда начиналась эта мысль. Но какая?
— В любом деле при забывчивости?
— Непременно.
— Это нелегко.
— Может быть, ты виртуалист? Предпочитаешь виртуальную реальность? Вон западные лидеры уже публично с ней играют…
— Слушай: меня какое-то дело привело сюда… А я, рохля, забыл… И вот зашел… То ли к тебе, то ли к сестре Любе. То ли я что напутал…
— Ну, заходи; может, и вспомнишь. Я дверь приткну.
— А Любы дома нет?
— Они с дочкой Дашей уехали. Вернее, улетели. Должны вот-вот возвратиться: они по заграницам шляются.
— А где?
— Где сейчас — не знаю точно.
— Как так?
— Не вели переговоры. Знаю: были на Мальдивах — островах. В Тихом океане. Свои телеса там грели. Люба все ругает Петра Первого за то, что выстроил город в хлипком климате.
— И сколько времени они путевничают?
— Коронные две недели. Кажется, сегодня должны прибыть.
— Ужас!
— А чему ты ужасаешься?
— Ну ты даешь! Полмесяца почти ты один — и они не дали знать тебе ничего о себе? Не позвонили тебе ни разу?
— А что тут сногсшибательного для тебя?
— Ну, в век электроники это непростительно.
— А кто сказал, что мы тоскуем друг по другу?
— По кому? По Любе-то?
— Ну причем тут имена? Родство… Любимые… Для тебя-то физика. Это еще может что-то значить. Для меня же — абсолютный нуль, вернее, я в ней — абсолютный нуль, извини. Кстати, ты разве по-другому милуешь свою новую подружку?
— Ой, я и Любе говорил, она меня гнобит самым смертным образом — я ее уже видеть не могу, спасаюсь в аудиториях ЛЭТИ.
— Эта-та — случайная — вторая? Разница в постели ощущается?
— Да не очень-то. Хотя эта не костлявая…
— Я не понимаю суть измены — в чем она? Все дело в том, как ты обнимаешь, только и всего?
— Но, видишь ли, даже бобры выбирают невест любимых.
— Трансформация непонятна, неприемлема. Это что: помимо твоего сознания идет? Неуправляемо? Значит, если политик меняет свою позицию — это тоже неосознанная виртуальность? Нужно подчиниться? И тогда физиологически у тебя в постели с дамой нечто подобное может быть?
— Наверное.
— Ну, тебе-то, Толя, это хорошо известно. Ты ведь ощутил какое-то благо, лежа рядом с киевлянкой — чужой женой, как любовник? Скажи мне по секрету.
— Когда как. Не существенно. Я звонил ей теперь из-за этого удара фашистского…
— Но ведь ради чего-то и изменяют друг другу.
— Это как разные сорта чая — и от заварки тоже зависят и выдержки в чайнике. На кондачка не получается.
— Только и всего? Из-за чего же люди стреляются? С крыш кидаются?
— Ну кому что взбредет в голову. Иногда и дырки от бублика хватает для азарта.
— Отчего же все сильные мира сего бесятся? Оттого что не хватает какого-то нужного элемента в организме, а признаться публично не хотят? Это от слабости человеческой — все-таки попробовать запретное для самого себя и в чем-то убедиться лишний раз — наяву?
— Например, я помню, что во время войны, что в Ленинграде, что в Сталинграде меня, семилетнего, удивляло то, что есть сила сильнее моих родителей. — Но Анатолий мучился все еще оттого, что он что-то нынче серьезно напутал и все еще не мог отыскать концов своих разорванных мыслей.
И Антон ничем не мог ему помочь в разрешении его умственной промашки, когда ослабевший мозг уже не выполнял в должной мере свои функции, давал сбои.
XVI
— Диву я даюсь: Украина всех захомутала, ставши заложницей натовской, — постаревший Анатолий покраснел по— юношески. Сел на стул. Снял шапочку серую.
— И на западенцах Европа вконец заморочилась, сдурела; и чухается она с ними, оттого у ней голова болит, — добавил Антон. — А развернуться вспять — уже не позволяет гонор европейский. Да и пусть! Мало, что ли, в их компании прибалтов оглашенных, ястребов. Маленькие собачки пуще лают и кусают.
— Уж известно. Я летом бывал в Латвии гостеприимной…
— Мы-то с Любой поменьше… А их покровители судят нас за эту вакханалию: мол мы, русские, виноваты в том, что не даем укронацистам и олигархам растерзать насовсем славян — мирных жителей восставшей Новороссии, что помогаем им продуктами и лекарствами, даем им приют и всяко поддерживаем их.
— Естественно: спасение по-американски. Территория Донбасса нужна новоявленным киевским властям без жителей. Отсюда беспредел нацгвардии. Сопротивляется Восток Украины. Мой внук, Сократ, в ополчение туда хочет поехать. С приятелем вместе. На защиту…
— Это — старший?
— Нет, младший. Собранный.
— Я вечор видел (по телеку), как дергался, горя глазами, американец, доказывая, что только американская политика везде светоносна, а российская вредна, нелегитимна. Насколько же запрограммированы зомби этой нации. До маразма.
— Наверное, потому, что воспитание недостаточно: у американцев культура заемная, сборная. Они еще не набрались опыта, а рубят с плеча. Не терпят соперничества.