Только Библия, сочиненная людьми, бесспорна в суждениях, подправивших часть истории для складности ее и приемлемости миром. Вот пришел к нам спаситель, и что с ним сделали люди. Теперь каются.
— Ну, католичество заменило религию, протянувшуюся от Европы до Америк; господствующие кланы, молясь, находят злодеев среди инакомыслящих, — рассудил Николай Иванович. — Европа учит юлить и клянчить, а не выбирать; выбирают за тебя — твою судьбу. То и с Украиной случилось: раздули перед нею пузыри нарядные.
— Я только что прослушал лекцию хорошего — не пузатого — политолога, — говорил Анатолий. — Тот откровенничал: в ковбойской политике США нет послабления и не будет. И жалости. Ее стратеги не зря истребили собственный народ, загнали его в резервацию и нисколько не скорбят по этому поводу, не сокрушаются о том, как мы сокрушаемся по репрессиям в нашей стране; они намерены согнуть в бараний рог всех, кто им сопротивляется и встанет на пути проникновения доллара. Бескультурье национальное, но они прут себе нахрапом; а Россия уже пришла в себя после потрясений — и крепнет-то опасно. И сердитый дядя Сэм заметил это. Они, янки, разогрели на майдане всю шушеру западенскую, оплатили этих дурней, подкинули пороха и бросили клич перед толпой — смены власти. И понеслось… вот отсюда они и станут нас терзать…
— Толя, все понятно нам, — сказал Николай. — Сей модифицированный продукт. Генный. Гегемония янки. Но ведь и европейская политика осела, только она воссоединилась под диктант заокеанский. А там все покрыто мраком. До сих пор неизвестно, кто убил Кеннеди. Высадились астронавты на Луну? По-моему, точно нет. Была лишь имитация. Ведь не представлены корабли-челноки. Где они? И как они могли взлететь с осыпного лунного грунта, как показано, когда упора под соплами нет и нет у американцев таких двигателей? Почему-то на это никто не обратил внимание.
— Теперь западные спецслужбы заморочили мир в том, кто сбил над Украиной Таиландский Боинг семьдесят семь — не хотят обнародовать данные в ущерб украинской стороне. И потерпевшим голландцам тут заткнули глотку, чтобы не вякали. Селяви! — сказал Толя.
XVIII
— Толя, а ты помнишь: у нас были гости — Махалов, Ивашов и Меркулов, все веселые ребята? И ты, физик-доцент, пожаловался им, что у тебя в ЛЭТИ Столбцов, не физик, объявил тебе, что хоть ты и вовремя открутился от профсоюзной нагрузки, но нагрузочкой-то он тебя все равно обеспечит по партийной линии, учти.
— Столбцов?! Мишка?! — в один голос воскликнули ребята.
— Да, он. Ты захлопал глазами оторопело.
— Мы с ним на юрфаке вместе занимались в Университете. — Они засмеялись.
— Так Вы знаете, кем он стал в нашем Электрофизическом институте? — спросил ты с неким страхом, и они тусовались:
— Не имеем ни малейшего представления. И знать не хотим.
— Он стал секретарем парткома!
— Ну, за ним всегда водились такие способности, — сказал Махалов. — Ты передай ему — скажи, что Махалов, Ивашов, Толя Жарницкий и Кирсанов пока живы; словом, передай пока от нас привет, и этого будет достаточно для того, чтобы он навсегда отстал от тебя со всякими ненужными обязанностями. Ты запомнил наши фамилии?
— Толя, лучше запиши, — посоветовал я тебе тогда. И дал тебе бумагу, ручку. И снова продиктовал фамилии.
— Да, это я отлично помню еще. Мне это помогло.
— Насколько тесен мир! — сказал Николай Иванович. — Бывает, что встречаешь человека почти с того света. Какой-то перевернутый мир — и не веришь тому.
— Вы послушайте, — как-то встрепенулся весь Антон. — Я хочу вам рассказать о сегодняшней истории, приключившейся со мной. Это не могу расценить как-то однозначно, определенно.
Ездил я сегодня на «Пушкинскую» (станция метро) за набранными текстами, встречался с милой девушкой.
— Еще много Вам писать-дописывать? — справился Николай Иванович. — Жена сказала, что уже печатала Вам чистый третий том.
— Все: кончаю, хватит плутать и путать всех. И вот продолжу: там, на переходе, ведущему к поезду моему, что идет в моем направлении, стоит через силу точно беременная девушка, она просит подаяние. Бросил взгляд на нее на ходу — вернулся на пару шагов, достал сотню из кармана, отдал ей. До сих пор не ношу кошельков. Ну, доехал затем до «Гражданского проспекта» (станция метро). Сразу перешел на проспект Просвещения, зашел в шатер-магазин.
— Здравствуйте! — говорю с ходу уже знакомой молодой продавщице. — Мне вот этого или этого, — показываю, — творога, какой из них лучше, — грамм четыреста.
И вдруг справа от меня возникла молоденькая девица и почти одновременно со мной сует продавщице сотенную и быстро говорит ей:
— Вот я добавляю это — взвесьте дедушке побольше.
Хотел я заартачиться, ответить ей: да какой я дедушка! Еще чуть ли не летаю… Оглянулся — а ее уже и след простыл. Мигом она растворилась. Как видение какое.
— Ну, надо же — какие девушки-молодцы! — Только и сказала продавщица. — А Вас давно не было.
— Да-да.
Для меня и мой роман, недописанный еще, как-то сразу потускнел.
— Да это чистая фантасмагория! — определил Анатолий Павлович. — Вроде б вещий сон. Пробуждение.
— Позволь, шурин, я и не спал никогда. Мне не от чего пробуждаться.
— Ну, тогда это дополнение к твоему роману, целая страничка.
— Мне снятся периодически какие-то заросли, я шастаю по ним, примеряюсь и выбираю, что лучше; там-то, впрочем, встречаюсь и разговариваю с друзьями, давно почившими, — самым нормальным образом. А однажды покойная мать с дивой ко мне спешила — по длинной межэтажной лестнице — в каком-то запущенном строении. Здесь были люди, как в спектакле на сцене. И я, не обращая на них никакого внимания, прокричал ей:
— Нет, нет, мама, не подходи; уходи, пожалуйста! — помнил, что встреча с покойной — скверный знак для живущего.
Мать с дивой послушались, развернулись и ушли. После этого она перестала мне сниться совсем. Видно, обиделась.
— О, занятно очень, — сказал Анатолий, — игра мозга.
— А на днях, — продолжал Антон, — свои пейзажи публике представлял. Так одна активная старушка в упор спросила у меня: «Антон Васильевич, Вы узнаете меня?» Я стыдливо признался ей: «Нет, никак, извините». «Я — Оля, — назвалась она, — работала в Вашем отделе техредом. И потом всем говорила, какой хороший у меня был мой первый начальник». И было немудрено-таки не узнать ее: ведь прошло с тех пор — после шестьдесят первого — пятьдесят четыре года!
— Как раз мой возраст! — вставил Николай Иванович. — Кажущаяся целая вечность.
— Также предвижу и новые какие-то встречи. Ведь мы столько рядом друг с другом ходим.
— Вот и я говорю: насколько же тесен мир! Мы качаемся на волнах. И есть несовместимости многих умов.
Антон считал, однако, идеальной совместимость человеческого организма и природы, словно кто-то загодя приготовил для жизни планету Земля, вращающейся в системной разумности Вселенной; она, верно, несет живые нервные клетки, и человеческий мозг тоже способен улавливать посланный ему сигнал — подсказку; так что человек, одаренный слухом и настроем, может услышать и понять его посыл. Значит, способен найти эту тонкую духовную связь с иномиром, быть его союзником — истолкователем по существу. Иного и не может быть по разумению.
Только как истолковать предостережения о том, что может быть? Очевидно, что природные катаклизмы уже как-то точно продублированы в системной известности вперед на сотни лет, как в атомном котле, тогда как человечество все тусуется бездумно и бездарно, погрязши в войнах и разборках? И в капризах вождей и рвачей?
Мозг податлив в воплощении.
Дар — держать эту тонкую духовную связь Вселенскую, научиться чувствовать и распознавать ее тайные сигналы-токи, ее подсказки; они могут быть в ладу с позитивным настроем души, вести ее осмысленно, духовно; а отступление в своих обязательствах душевных вселяет в нас жизненный дискомфорт, неуверенность в свои способности, творит моральные потери, кризис. Счастья нет и не дождешься.
Приложи ухо к пульсу Вселенной. Когда веришь судьбе — его услышишь непременно. Ей служит невидимая соразмерность пространства и времени. Соразмерность в природе всюду рассыпана.